Стена (Фантастические повести)

Абрамов Сергей Александрович

Но Игорь и не искал другого слова. Умеющий к себе относиться реально, без обольщений, он отлично понимал, что Настя ему небезразлична. Пожалуй, о любви говорить рановато, но о влюбленности — в самый раз. А посему нечего засматриваться на других, искать повсюду сладкий запах приключений. Настя — это реально. А Лида…

А что Лида? Она тоже реальна, как реально все вокруг, как реален этот мир, как реален в нем Игорь Бородин, странствующий рыцарь. Так и только так — реальность! И не смей предполагать что-то другое, иначе никогда больше не удастся тебе перейти временную границу, невидимо протянутую в Сокольническом парке.

Ну а что до приключений, то

никто не заставляет тебя ухаживать за Лидой. Отнесись к ней как к милой ровеснице, расспроси о гимназическом житье-бытье, о положении в городе. Вон она с прогулки вернулась, что-то же видела…

— Вам так удобно?

Поднял голову: она. Стоит, смотрит сверху вниз, улыбается. Нет, конечно, непохожа она на Настю, Настя куда лучше, окончательно решил Игорь и встал.

— Ваша тетя приказала дышать воздухом.

— Тетя любит приказывать, но она очень добра и мягкосердечна.

— Я так и подумал, — галантно сказал Игорь.

Лида спустилась с крыльца, медленно пошла по дорожке. Игорь последовал за ней, примечая около ворот скамеечку. Над ней нависали длинные стебли золотых шаров, холодных осенних цветов — без запаха, без души.

Лида аккуратно — платье бы не помять — присела на скамейку, на самый край, разрешающе кивнула Игорю. Тот, внутренне усмехаясь — церемоний-то сколько! — сел рядом.

— Вы правда от дяди Гриши?

— Конечно. Он вам привет передавал, — соврал Игорь, чтобы поддержать беседу.

— Спасибо, — серьезно сказала Лида. — Как он себя чувствует?

Елки-палки, ну и вопрос! Как себя чувствует Пеликан? Да хорошо он себя чувствует, не думает о том, не вспоминает. Тем не менее ответил:

— Здоров.

— Он такой смешной!

Ничего себе определение для Пеликана…

— Вы находите?

— Он все время шутит. Как-то ко мне девочки пришли из класса, так он нас весь вечер развлекал. Я вам скажу по секрету: в него две девочки даже влюбились.

Интересно: она и впрямь такая инфантильная или притворяется? Ее ровесницы у Игоря в классе — та же Наталья, например, — куда взрослее. Да, кстати, а сколько ей лет? Так прямо не спросишь, неудобно, еще обидится…

— Вы в гимназии учитесь?

— До сих пор училась. В женской гимназии на Лялином спуске. А теперь не знаю. Мы туда ходили, а она закрыта. И неизвестно: откроют или нет. Все-таки война…

— Все-таки?

— У нас в городе тихо. Стреляют редко, только в последние дни стали чаще. Но это там, в центре…

В центре — значит, не у нас. Значит, мимо, никакой войны на нашей улице нет. Хорошо рассуждает.

— А в каком вы классе?

— В восьмой перешла.

Быть того не может? Что ж ей — пятнадцать всего?.. Вспомнил: у них классы не соответствуют современным. В гимназии, кажется, учились восемь лет, а до того — приготовительное училище. Сложная система…

Представил, как они сидят, со стороны. Чинно, прилично. Еще бы горсть семечек…

— А не пройтись ли нам в центр?

Хорошо, что не сказал «прошвырнуться»…

— Я не знаю, надо спросить у тети Сони. Подождите, я сейчас.

Побежала к дому. Все-таки длинное платье сдерживает, дисциплинирует. Наташка в своих джинсах сейчас отмахала бы до крыльца в четыре прыжка и не прикидывала бы: женственно это или нет… А может, зря он о Лиде так думает: инфантильная, чуть ли не дурочка? Зря, зря. Иное воспитание, против него не попрешь. У них в гимназии классные дамы зверствуют. На переменках девицы небось парами ходят, учат их, что девушка должна быть скромной, застенчивой, политикой не интересоваться — это дело мужское, грубое,

грязное… Лида еще ничего, молодец. Разговаривает — не жеманится. Ее педагогессы, увидев идиллическую картину «Он и она на скамейке», за головы схватились бы: как так, сама к мужчине подошла, сама заговорила?! Ах, какой позор, какой моветон!..

Лида бежит. Сияет.

— Тетя Соня сказала — можно. Только недолго.

— Мы недолго.

Пошли, как братик с сестричкой. Иванушка с Аленушкой. Только за руки не держались. С Губернаторской свернули на Польскую — Игорь прочитал табличку на угловом доме. Такая же тоскливая, как Губернаторская. Игорь довольно живо представлял себе старую Москву: отец собирал московские карты, планы, путеводители, открытки, любил подолгу, по определению мамы, «мусолить» их, и Игоря к тому привлекал. Но маленький провинциальный городок начала века Игорь видел впервые. Зрелище, надо сказать, не вдохновляющее. Улица грязная, ветер кружит по мостовой какие-то бумажки, папиросную коробку, обрывки газет, первые облетевшие листья. Ну это понятно: дворников мало осталось — «все-таки война», если использовать Лидино выражение, а до того еще и революция была: столько потрясений для простых работников метлы. Булыжная мостовая — неширокая, впору только двум экипажам разъехаться, но прочная, если впоследствии асфальтом не зальют, сто лет простоит, ни один булыжник не выскочит. Как на Красной площади.

Дома на Польской улице маленькие: больше двух этажей ни в одном нет. Архитектура без излишеств: стена дома, стена забора, стена дома, стена забора, в заборах — калитки, над калитками деревянные венцы. Где с резьбой, где без оной.

Правда, минут через пять ходьбы пошли каменные дома: видно, ближе к центру. Каменные, обмазанные чем-то — штукатуркой, что ли? — двухэтажные. Вон кто-то на крыше бельведер умостил. А у этого — подъезд с пандусами для конных экипажей. А у того — ого! — портик с колоннами, прямо Большой театр в миниатюре. Есть в городе богатеи! А что-то в центре будет?..

С Польской вышли на улицу с пышным именем Трехсотлетия дома Романовых.

— Наша центральная, — сказала Лида.

Оно и видно. Магазинов полно. Игорь вертел головой, стараясь ничего не пропустить. Лида удивленно спросила:

— Вам нравится?

Есть чему удивиться: москвич, а в восторге от провинциальной торговлишки. Кое-как выкрутился:

— Мы с Павлом Николаевичем так давно в города не заходили, что мне все внове кажется.

Улица Трехсотлетия дома Романовых была куда богаче Польской, а тем более Губернаторской. Во-первых, куда многолюдней! Игорь весьма и весьма удивлялся, встречая до сих пор одиноких прохожих: то мастеровой с деревянным инструментальным ящиком пройдет, то какая-то девица прошмыгнет, взглянет искоса на Игоря с Лидой. Даже вездесущих мальчишек не было. Видно, убегали они играть куда-нибудь в пригород, на волю — благо недалеко от окраин.

Но на Трехсотлетия в этот час город гулял. У мрачного длинного одноэтажного здания — вроде манежа или вокзала? — стояли извозчики. Двухосные пролетки с откидным верхом, бородатые — чуть ли не опереточные! — кучера: в суконных, неопределенного цвета, грязных — как это называлось? Ага, вспомнил! — армяках. Вон какой-то господинчик в синем сюртуке влез в пролетку, хлопнул извозчика по спине. Тот присвистнул, и лошадь пошла по улице — не сказать, чтобы торопливо… Вон еще извозчик проехал: двое офицеров в пролетке. Кому-то на тротуаре помахали белыми перчатками, засмеялись. А вон дама под зонтиком, лица и не видно. Не Бродвей, конечно, но жизнь идет.