Стена над Бездной
Шрифт:
Иероним слышал, как Гефестион грозился всыпать палок царским юношам, шептавшимся по углам.
— И о чём они говорили? — спросил Эвмен, догадываясь, каким будет ответ.
— Ведьма. Околдовала царя.
Да, что-то подобное он и ожидал услышать. Царь правильно сделал, что настрого запретил трогать египтян. Так недалеко до погромов и… войны.
Гефестиону не позавидуешь. Но у него же в руках неудачливый убийца. Пойманный на месте преступления критянин-стрелок. Но и здесь возникла сложность. Критянин молчал. То есть, не совсем молчал, его
Самый первый допрос пойманного стрелка провёл сам Эвмен в присутствии царя сразу после покушения. Провёл, превозмогая боль. Чувствовал, как накатывает дурнота. Едва держась на ногах, он не смог придумать, как разговорить критянина. После допроса стало совсем худо, начался жар и он слёг в постель.
Гефестион приступил к делу без изысков и разговоров. Однако, испробовав на критянине богатый арсенал пыточных средств, тоже ничего не добился. В замешательстве пришёл к кардийцу посоветоваться.
— Впервые встречаю такую стойкость. Он словно одурманен чем-то. Если бы не орал, я бы решил, что он боли не чувствует. Но ведь чувствует! Как такое можно терпеть и молчать?
— Если и правда ничего не знает? — предположил Эвмен, — если знал заказчика тот, кого убила Анхнофрет?
— Чушь, — фыркнул Гефестион, — тогда он врал бы что угодно, лишь бы мы прекратили пытку, но не молчал. А он только бранится.
— Уверен? Что только бранится?
Гефестион допрашивал критянина через переводчика, коим выступил ахеец Этеокл. Сын Аминтора сразу понял, что имеет в виду Эвмен.
— Нет, не уверен. Думаешь, ахеец в сговоре?
— Не знаю. Но, пожалуй, смогу тебе помочь. Есть у меня один парень в помощниках, который поднаторел в языке здешних критян. Он ездил с Филотой в Арголиду. В битве на Родосе участвовал, пострадал там, чудом жив остался. Теперь держу при себе, в грамматеоне. Заметил за ним одно качество полезное, он с людьми говорить умеет.
— Да ты что, — усмехнулся Гефестион, — а мы, значит, не умеем.
— Нет, — улыбнулся Эвмен, — так как он, ты говорить не умеешь. Знаешь ведь, мы жалобщиков и просителей просеиваем, не всех к царю пускаем. Я раньше сам с каждым беседовал, теперь у меня этим Гнатон занимается.
— Гнатон? — удивлённо переспросил Гефестион, — кто ж его так назвал? Неужели отец с матерью?
— Нет, он сирота. У дядьки с детства приживался. Лишний рот, сам понимаешь [20] . Обидное прозвище крепче имени приклеилось. Так вот, он так с людьми говорит и слушает, что они перед ним всю душу без принуждения раскрывают. Понимаешь?
— Вроде понимаю, куда клонишь. Давай попробуем, пришли мне своего хлебоеда. Хотя сомневаюсь, что выгорит у него, критянин крепким орешком оказался. Смерти и боли не боится.
20
Гнатон (греч.) —
— Должно найтись что-то, чего боится, — уверенно заявил Эвмен, — у каждого человека есть свой страх.
Так они и проступили. Гнатон, помощник кардийца, потребовал разговора с критянином наедине. Гефестион разрешил. Дознаватель вошёл в допросную, когда солнце только-только поднялось над крышами, а вышел, когда оно уже достигло зенита.
— Ну что? — нетерпеливо затребовал отчёта Гефестион.
— Пока молчит, — ответил Гнатон, — но есть одна мысль… Возможно, получится развязать ему язык. Я должен посоветоваться с господином архиграмматиком.
— Ну, советуйся, — не скрывая разочарования, протянул Гефестион.
Эвмен внимательно выслушал помощника и с предложением его согласился. Вызвал Иеронима. Когда тот вошёл, распорядился:
— Пригласи Анхнофрет, скажи, мне нужна её помощь.
Оставшись один, тяжело поднялся с постели (ноги ещё плохо держали, но и валяться дальше уже не было никакой мочи), прошёлся по комнате, постоял у окна. Сел за стол, взял в руки стленгиду. Мастер принёс её в приёмный покой царя как раз в день покушения. Про подарок забыли.
«А ведь они, болтуны досужие, как в воду глядели. Ведьма… Как же я сам-то не догадался…»
Эвмену на мгновение показалось, что Артемида повернула к нему лицо и недобро усмехнулась. Кардиец вздрогнул.
«Привидится же…»
Он устало провёл ладонью по лицу, стирая липкий пот. К северу от Киликийских Врат ещё лежал снег, а здесь, на побережье, солнце жарило по-летнему. Ставни окна широко распахнуты, но ни малейшего движения воздуха не ощущается. Зато мух, очнувшихся от спячки, налетело видимо-невидимо. Облепили стены, вьются вокруг, противно зудят на десятки голосов. То и дело Эвмен ощущал раздражающие невесомые прикосновения к коже и волосам, от которых его передёргивало.
Похоже, болезнь ещё не отступила. Не рановато ли поднялся с постели?
Нет. Хватит валяться. Дел по горло. И не только с этим дознанием. Есть ещё над чем голову поломать.
Эвмен неловко взмахнул ладонью, отгоняя очередную назойливую муху. Потянулся к стоящему возле стола сундуку, откинул крышку и достал цилиндрический футляр для свитков. Папирус никак не хотел вытряхиваться, а вытаскивать его одной рукой, да ещё левой, неудобно. Правая рука кардийца была туго притянута к телу.
Этот папирус — декриптия письма Аристомена. Эвмен надеялся, что лазутчик, получив возможность писать всё, что считает нужным без иносказательностей (каковые он вынужденно использовал, опасаясь, что египтяне разгадают его тайнопись с сигмой), расстарается на обстоятельный доклад о жизни дворца, о людях, его населяющих. Кардиец ожидал даже большего, твёрдо веря в удачливость Аристомена.
Однако послание вышло кратким. Когда Эвмен ещё до декриптии разглядывал узелки, то явственно ощутил, как дрожали пальцы лазутчика.