Стена
Шрифт:
Григорий отступил к противоположной стене, прикрыв спину.
— Щас узнаешь, скотина, как оскорблять благородных людей! — завопил десятник.
— Вместо тебя здесь будет валяться десяток маленьких русских! — выкрикнули из толпы.
Из тех уроков, что брал Григорий, он запомнил не так уж и много, но твердо уяснил для себя одну простую вещь: на одного человека невозможно напасть более, чем вчетвером, в противном случае нападающие просто-напросто станут мешать друг другу. Однако все пошло почти по правилам. Десятник встал в позицию. Остальные поляки столпились полукругом в свете фонаря — глядя с насмешками на кончик колдыревской шпаги, который фигурально выписывал перед ними горизонтальные восьмерки. Вторым учеником
— L'infini, l'infini! [28] — кричал странный малыш Де Карт, вводя в замешательство и русского, и наставника-виртуоза.
«Какая чушь вспоминается в последние мгновения», — сказал себе Григорий — и, увы, едва не угадал.
Усатый десятник рванулся к Григорию, сделал пару обманных выпадов и занес над ним саблю — в тот момент, когда рука Колдырева со шпагой ушла далеко в сторону. Тускло блеснул остро заточенный металл над головой, неостановимо понесся вниз, Григорий, чувствуя, что уже не успевает парировать удар, как на тренировке, резко ушел, скрутясь вниз и вбок, отчаянным нырком в сторону удара… Сабля усатого буквально скользнула ему сзади смертельным холодом по воротнику всего лишь в миллиметре от шеи. Григорий неловко изогнулся, рассчитывая по теории полоснуть соперника вершком лезвия шпаги справа, но не словчился и подвернув ступню, рухнул в жидкую, растоптанную десятками копыт землю.
28
«Бесконечность! Бесконечность!» (фр.). Лежачая восьмерка — действительно знак бесконечности.
«Лежачего не бьют!» — мелькнуло молнией в голове Григория, но, видимо, во дворе борделя это старинное правило поединков не действовало. «А-аа!» — предсмертно заорал Григорий, не успевая обернуться, но чувствуя, как, со свистом рассекая воздух, заносится для последнего разящего удара польская сабля. Но вдруг сталь лязгнула о сталь, и судорожно оглянувшись, Колдырев увидел, как десятник, почему-то выронив саблю и видно получив страшнейший удар сапогом в самое чувствительное место, стоит, согнувшись пополам, отчаянно открывая и закрывая, как молчаливая рыба, рот.
— По-вашему, это — честный бой, господа?! Пан офицер против… студента? Ну-ну!
Неожиданный союзник недобро улыбался. И тут он стал… насвистывать, а потом и запел по-немецки:
На месте нашей встречи Фонарь опять горит, Горит он каждый вечер, Но я давно забыт. И если меня проткнут клинком, Кто будет стоять под фонарем С тобой, Лили-Марлен? С тобой, Лили-Марлен? [29]29
Считается, что немецкая солдатская песенка «Лили-Марлен» появилась уже при кайзере Вильгельме. Но кто, на самом деле, знает?
Увидев, что к противнику вдруг подошла
Уже потом он сообразил, что ранение нанес его союзник, и ранение совершеннейше пустяковое — невероятным по точности ударом он рассек поляку ухо; но, как известно, любая, даже незначительная ранка на голове, из-за множества кровеносных сосудов, кровоточит обильно…
Колдырев стряхнул с себя «смертельно раненого», и тот повалился наземь, под ноги остальным. Споткнувшись о поверженного вояку, упал второй, причем настолько пьяный, что сразу встать ему не удалось.
А неожиданный соратник, напевая, сделал выпад, ранив еще одного нападающего в правое плечо. Тот с коротким стоном выронил оружие. Оставшиеся предпочли отступить на пару шагов и лишь тогда, видимо, разглядели человека, неожиданно и необъяснимо пришедшего на помощь русскому дикарю.
Рядом с Григорием, плечом к плечу, стоял молодой мужчина, закованный в стальную кирасу и в легком шлеме пехотинца. Но то были не польские кираса и шлем-капалин, в этом Колдырев уже научился разбираться.
— Ты кто такой? Чего тебе-то надо? Мы с тобой не ссорились! — заорал десятник, прыгая в стороне на пятках — лучшее, как известно, лекарство от удара в промежность — и закипая еще большей яростью. — Оставь мне эту русскую скотину!
— Ваше право! — последовал ответ. — Ваше право. Может, он и русский, и скотина, но мне он — друг.
Эти слова заставили Колдырева пристальнее глянуть на храбреца, и под козырьком шлема он при отблеске фонаря рассмотрел знакомые рыжие усы.
— Фриц! — ахнул Григорий.
— Яволь! — откликнулся немец, умелым батманом выбивая саблю из рук еще одного поляка. — Как это вы тогда сказали? «Случай надежнее правила»? Имеем повод в этом убеди… Куда ты пятишься, куда пятишься, дурак? Иди сюда, ты ведь, кажется, хотел драться?
Эти слова относились к юноше, у которого явно пропало желание продолжать драку, обещавшую обойтись слишком дорого — союзник русского вращал своей длиннющей шпагой, рубил и колол замысловато и без малейшей остановки так, словно продолжением собственной руки, притом оставаясь абсолютно хладнокровен.
— Господи помилуй, Фриц, мне жаль, что я втравил вас в эту схватку! — по-немецки воскликнул Григорий. — Я просто не успел удрать…
— Пф! Кажется, не в этом дело… что к вашей чести! — хмыкнул немец. — Я слышал, что наговорил тот краснорожий кретин… Эй, парень! Решил подколоть меня снизу? Это мой… любимый прием… и ответ! Н-на!
— О-о-о! Нога! — взвыл польский солдатик…
Не прошло и двух минут, как половина нападающих была без опасности для их жизни выведена из строя, остальные же продолжали пятиться, не решаясь атаковать опасных противников. К стыду своему, Колдырев вряд ли имел право разделить успех поединка с товарищем. Ибо в этот раз он, сколько ни махал шпагой, так никого из противников ни разу и не задел.
Тут в конце улицы послышался дробный стук подков и замелькали факелы — конный разъезд появился здесь, как водится, с опозданием, но определенно не случайно. Не послушались грозную пани Агнешку, не ушли подальше, и она наверняка послала слуг к местному начальнику гарнизона.
— Прочь отсюда! — закричал кто-то из поляков и мигом ретировался.
Остальные резво последовали его примеру.
Оставшись в одиночестве против двоих противников, протрезвевший десятник переминался с ноги на ногу.