Стена
Шрифт:
Санька всхлипнул:
— Но ты вот живешь!
— Э! Чтоб как я жить, надо и нагрешить с мое. Ладно, дитятко: поспи, а поутру все обсудим. Может, и правда, день-другой проведешь со мной. Дядюшка отойдет, остынет, гнев у него схлынет. Давай, ложись-ка.
Все переживания этого странного дня проходили перед глазами Саньки, будто череда ярких картинок, смущая, пугая, лишая сил. Он сделал над собой усилие и еще раз окинул взглядом внутренность кельи.
— Отче! А ведь лежанка-то у тебя одна. Где же ты спать ляжешь?
— А я, — отвечал Савватий, — нынче спать не буду. Мне, дитятко,
— Чтоб беды не случилось?
— Беда, родимый, все едино случится. Господь ведает, о чем я Его просить буду… А ты спи.
Отрок Александр провалился в глубину бездонного сна, даже не почувствовав, как старец прикрыл его полушубком.
Сквозь сон до него, однако, смутно доносились слова молитв, которые читал схимник, став на колени перед божницей. Вернее, казалось, будто он читает одну бесконечную молитву, то совсем тихо, то громче, и тогда в его голосе слышны слезы.
Помилуй мя, Боже, помилуй мя!
Внегда поставлени будут престоли на судищи страшнем, тогда всех человек дела обличатся; горе тамо будет грешным, в муку отсылаемым; и то ведущи, душе моя, покайся от злых дел твоих!
Вдруг перед Санькой открылся огромный, полный народа храм. Люди в нем стояли на коленях и уже все хором, в единый голос творили молитву:
Праведницы возрадуются, а грешнии восплачутся, тогда никтоже возможет помощи нам, но дела наша осудят нас; темже прежде конца покайся от злых дел твоих!
Санька видел, что люди эти какие-то необычные, одеты совсем не так, как одеваются в деревне, да и не так, как в городе. И от иноземцев с картинок, что показывал ему Григорий, они тоже отличались. Мужчины были безбородые, а женщины, хотя и с покрытыми головами, но не все в платках — на ком-то были шапки, как у мужиков. Многие — в волнующе коротких платьях. Но они были русские, и на одном дыхании молились. По-русски.
Помышляю день страшный и плачуся деяний моих лукавых: како отвещаю Безсмертному Царю, или коим дерзновением воззрю на Судию, блудный аз? Благоутробный Отче, Сыне Единородный и Душе Святый, помилуй мя!
Сперва тихо, потом сливаясь с молитвой, потом почти ее перекрывая, откуда-то нарастал странный рокот, рев, словно невиданной силы буря готова была обрушиться на храм. И вот уже совсем близко грянуло, разорвало грохотом воздух. Заметались огни свечей, дрогнули под сводами паникадила. Грохнуло еще ближе. Так что, кажется, задрожали стены, с которых огромными глазами глядели на молящихся лики святых.
Но люди продолжали молиться.
Снаружи доносились крики, непонятный сухой, лающий треск, точно били одна за одной сотни колотушек. Вот и хор запел. И, надо ведь, что запел! «Ты еси Бог, творяй чудеса», [33] как на Троицу поют. Но тогда в храме березки должны быть, а по полу трава рассыпана… Где ж это все? И что так страшно ревет и грохочет? Будто за стенами храма — ад!
33
Ты — Бог, творящий
Санька поднял руку, чтоб перекреститься… И вдруг на нее сел, невесть откуда взявшись, давешний сокол. Тяжело сел, с размаху, захлопал крыльями, пристраиваясь, больно вцепившись когтями в запястье. Глянул в лицо оторопевшего мальчика глазами, в которых плескался жаркий золотой огонь, и сказал хрипло, по-человечьи:
— Иди. Посмотри, что там.
— Страшно! — выдохнул Александр.
— Не страшно. Иди и смотри!
Он встал (оказывается, тоже стоял на коленях!), протиснулся к выходу, отворил двери.
За дверями храма царил все тот же грохот, что-то трещало и рокотало, кто-то кричал отчаянным криком. Но ничего не было видно: буря крутила непроглядные темные вихри прямо перед самым лицом. Неужто снег?
— Я ничего не вижу! — закричал Александр, рванувшись назад.
— Смотри!!!
И тогда он увидал, как из тьмы ползут, рыча и изрыгая адский огонь, чудовища. Чудовища мчались, сминая землю, точно желая уничтожить на ней все живое. А за ними бежали люди. Но вдруг словно из-под земли перед одним из чудищ встал витязь. Чудище видимо не заметило его, поскольку был он весь в дивном белом одеянии с макушки до пят, не видно на снегу. Человек этот взмахнул рукой в сторону чудища. И то разом вспыхнуло громадным факелом. Но другое тут же оглянулось и извергло из пасти огонь — а через миг накатило на воина, опрокинуло, вдавило в землю.
— Что это?! Что это?! Кто они такие?! — Санька не узнавал своего голоса — тот совершенно охрип.
— Смотри! — вновь потребовал белый сокол.
И не сокол это был вовсе. Какой-то высокий воин, весь в светлом, стоит рядом. Белый плащ с плеча скользит на землю. Под изгибом шлема сверкают огнем золотые глаза.
Санька оборачивается, но храма позади уже нет. Только широкое поле с раскиданными по нему припорошенными снегом телами. И воина рядом нет больше. Лишь слова молитвы по-прежнему звучат, хотя теперь и вовсе непонятно, кто твердит их.
Святый Боже, святый крепкий, святый безсмертный, помилуй нас!
Санька вскрикнул, дернулся и… едва не упал с узкой лежанки на пол.
Избушка была полна предутреннего сумрака.
Старец Савватий так и стоял на коленях перед иконами, то сгибаясь пуще прежнего в земном поклоне, то поднимая свою белую голову к образам и воздевая руку со сложенным двуперстием. Услыхав возглас отрока, а затем и шорох, обернулся, оперся рукой об пол, встал.
— Что так кричал? — голос его был все так же ласков, но лицо будто бы осунулось и посуровело за эту ночь. Может и он, читая молитвы, что-то видел?..
— Сон был непонятный! — мальчик сел на лежанке, мотая светлыми кудрями и пытаясь избавиться от ощущения, что все виденное им действительно было. — Я будто Страшный Суд видал.
Схимник рассмеялся.
— Ну, скажешь! Откуда ж тебе ведомо, каков он будет? Никто того не знает.
— Я белого сокола видал! А потом он человеком сделался… Еще какие-то страшилища ползали, людей давили, огнем плевались.
Савватий грустно покачал головой.
— Вставай, не то жизнь проспишь. Обувайся.