Степан Эрьзя
Шрифт:
Волнухин согласился и спешно стал собираться в дорогу, но когда узнал, что «собственный» вагон — товарный, заколебался.
— А не простудимся мы в твоем вагоне?
— Теперь тепло, нечего бояться, а на юге будет еще теплее.
Доводы Эрьзи показались Волнухину убедительными.
Степан хотел разыскать Яковлева, но так и не нашел его. Хотел также заглянуть и к Пожилиным, да не осталось времени: уже наступали сумерки...
Путешествие на юг оказалось не менее трудным, чем на Урал, с той лишь
По утрам, завидя его в платке, Волнухин покатывался от смеха:
— Вот бы тебя, Эрьзя, таким изваять!
— Я, должно быть, в этом платке похож на черта.
— Ты похож на старого бедуина, только борода у тебя светлая, — говорил Волнухин, смеясь.
На больших узловых станциях, где особенно подолгу простаивал эшелон, Степан ходил с чайником за кипятком. И, когда ему удавалось его достать, возвращался сияющий. Они заваривали чай, а Елена укутывала чайник своим теплым платком, чтобы вода подольше не остыла. Сутеевы снабдили ее в дорогу сахарином, одной таблетки вполне хватало на большую кружку. За чаем все становились разговорчивее. Степан рассказывал о своей жизни в Италии, во Франции, а Волнухин начинал вспоминать о своих учителях и учениках...
За Харьковом стало совсем тепло. Вдоль дороги тянулась шелковистым ковром весенняя изумрудная зелень. Степан и не заметил, когда перестал кашлять. Волнухин снял тулуп и теперь надевал его только ночью.
Не доезжая Таганрога, их эшелон почти сутки простоял на маленькой станции. Ночью их внезапно разбудили какие-то люди, забравшись к ним в вагон, их было человек шесть, с фонарями и толстыми палками. У одного в руке блеснул револьвер. Степан мигом сообразил, что не с добрыми намерениями они сюда заявились, и быстро натянул пальто на Елену, укутав ее с головой.
— Вы что везете? — грубо спросил человек с револьвером.
— Камни, — сказал Степан.
Его ответ, видимо, приняли за насмешку, поэтому один из них со злостью огрызнулся:
—Ты молчи, бородатая рожа, мы сами посмотрим, что у вас тут.
Одни зашвыряли по соломе палками, другие полезли руками, ощупывая, что под ней.
— Мать честная, и правда, камни!
— Это, наверно, монахи, видишь, вон тот длинноволосый, — произнес более пожилой, обращаясь к человеку с револьвером, и показал фонарем на Степана.
— Пошли, робята, тут нечем поживиться!
Они быстро выпрыгнули из вагона и ушли, оставив люк незакрытым.
Некоторое время Степан и Волнухин продолжали сидеть на своих местах. А Елена так и лежала, свернувшись в комок. Потом Степан встал, закрыл люк и зажег огарок сальной свечи. Раскурив трубку, он стянул с Елены пальто.
—
— Ой, милый, я так напугалась, что до сего времени никак не могу прийти в себя.
— Что это за люди вваливались к нам в вагон, Эрьзя? — промолвил Волнухин.
— Мне кажется, бандиты...
До утра они больше не могли уснуть.
Днем Степан подобрал у дороги толстую проволоку, и вбил с внутренней стороны в стену вагона и в люк два больших гвоздя. На ночь они стали всякий раз плотно прикручивать проволокой люк к стене и после этого чувствовали себя в безопасности...
Еще на сутки задержались в Ростове. Здесь Волнухину неожиданно стало плохо. У него поднялась температура. А в Ростове ему надо было сходить, чтобы дальше следовать до Владикавказа. Степан не мог отпустить его в таком состоянии и уговорил ехать с ними до Новороссийска. У Волнухина не было другого выхода, и он согласился. Елена могла бы привести к больному врача: у нее в городе много знакомых, но никто не знал, сколько еще простоит их эшелон. На станции тоже отвечали неопределенно, может, отправят через час, а может, через сутки...
В Краснодаре их вагон продержали в тупике целых три дня. Все это время Степан не выходил из станционной конторы: просил, ругался, доказывал, что с ним едет скульптор Волнухин, что он очень болен и его необходимо поместить в больницу. Толку от этого было мало...
Наконец они все же прибыли в Новороссийск, это было в начале мая. И тут вдруг свершилось чудо: Волнухин почувствовал себя вполне здоровым. Он отказался идти к врачу и даже помогал Степану выгружать скульптуры и мрамор. Они отыскали в городе пустующее помещение — что-то вроде сарая — и все перевезли туда. Дорожные приключения кончились, и наконец они вздохнули свободно. В Новороссийске объявились почитатели таланта Волнухина, и в тот же день их всех пригласили на специально устроенный банкет. Не привыкший к подобного рода шумным чествованиям, Степан отказался принять в нем участие. Волнухин чувствовал себя хорошо, и они оставили его в Новороссийске, а сами пошли в Геленджик пешком.
Городок спал, прильнув к тихому темному заливу, когда они вошли в него. Дома их встретила мать Елены, которая жила здесь одна: Ипполит Николаевич был у младшей дочери — Марии в Батуми, где она работала в театре балериной. Там, говорила она, жить легче, а здесь, в Геленджике, они чуть не умерли с голода. При встрече мать плакала. То ли это были слезы радости оттого, что после трехлетней разлуки она снова видит свою дочь, то ли горести — оттого, что она не может ее, голодную и усталую, даже накормить. Утром мать все же где-то раздобыла немного хлеба и рыбы и, пока они спали, сварила суп. После завтрака она попросила Степана поправить изгородь.
Небольшой по теперешним временам участок за домом являлся для них единственным источником существования. Отец часто болел, поэтому и поехал на время к дочери. Прежде чем приняться за работу, Степан наточил топор, который оказался совсем тупым и зазубренным. Затем поднялся на гору, где рос низкий карликовый кустарник выродившегося леса, нарубил с десяток кольев. Уже позднее, обтесывая их на огороде, он промахнулся и рассек себе ботинок и ногу. Елена с матерью работали здесь же: сажали овощи. В первую минуту они обе растерялись, не зная, что делать, но Степан, знаток анатомии, быстро нащупал пальцами сосуд в области голени и плотно прижал его, а мать головным платком перевязала рану.