Степан Кольчугин. Книга вторая

Гроссман Василий Семенович

Он подумал немного и написал дальше:

«Обер-мастер, внимание которого я обратил на сие обстоятельство, оставил мое заявление без последствия, о чем тоже считаю долгом довести до сведения Вашего Высокого Благородия».

Он вздохнул и выпил из кувшина квасу.

Удивительно красивый и скорый почерк был у Абрама Ксенофонтовича. Даже не верилось, что стремительные, бойкие строки были записаны этим грузным, едва умещающимся на стуле человеком с неповоротливыми жирными руками.

Степан собрался идти к Мьяте в десятом часу вечера.

— Куда это? —

спросила мать.

— Надо, — сказал он.

Она подошла к окну и, глядя Степану вслед, вдруг громко произнесла:

— Куда ты идешь, сыночек мой, больной ведь совсем.

Последнее время она часто разговаривала сама с собой. В этих разговорах она называла Степана ласковыми именами, иногда укоряла его. Платон спросил ее сонным голосом:

— Чего?

Она отвечала сердито:

— Что-чего? Ничего, — и продолжала глядеть в окно, всматриваясь в дорогу, где только что мелькнула тень ее сына. Предчувствие горя, тяжких лет лишений и одиночества с внезапной силой охватило ее. Она невольно провела рукой по щекам, потом по глазам. Но ладонь осталась сухой.

Степан застал Мьяту огорченным.

— Вот кошка чертова, — сердито сказал он, когда Степан сел за стол.

— Что, Василий Сергеевич?

— Вьюна сожрала! И старуха не видела. Целый день дома околачивается, а ни черта не видит. Я пришел, а кошка уже его за кроватью кончает, одна голова осталась. Главное что: умная очень рыба, мудрец, а не рыба. Погоду подсказывал, знаешь как, ни разу не ошибся.

Он ударил с досады себя ладонью по колену и сказал сидевшей на окне кошке:

— Если ты птиц не ешь и тебя за это в доме держат, так за рыбу взялась — так, что ли, по-твоему, выходит?

Кошка хмуро поглядела на него и, неловко соскочив на пол, прихрамывая, пошла в кухню, волоча недовольный, повиливающий хвост. Видно, Мьята недавно бил ее, а теперь, уже раскаявшись, хотел простить ей грех, заговаривал с ней, но кошка сама не хотела мириться.

Пришел Звонков. Посмотрев на обвязанную щеку Степана, он присвистнул и сказал:

— Вот это да! А ведь у меня к тебе дело.

Мьята пошел на кухню. Звонков и Степан несколько мгновений слушали, как он негромко объяснял кошке:

— Дура ты после этого, дура, вот ты кто такая.

Звонков сказал:

— Видишь что, поручение серьезное, да очень ты какой-то заметный. — Он нагнулся к Степану и тихо сказал: — В Киев надо послезавтра литературу везти, — у нас напечатали. Помнишь, ты у студента пакет брал?

Они условились, что Степан подготовится к отъезду, попросится у мастера на побывку в деревню и будет готов к дороге, а Звонков попробует еще одного человека послать. Если с ним не выйдет, придется Степану ехать с раздутой щекой.

— Может быть, пройдет к послезавтрему, — сказал Степан.

Звонков покачал головой.

— Нет, это еще дня три-четыре, у меня тоже был такой, флюс это называется.

— Флюс? — переспросил Степан и рассмеялся. — Флюсы в шихту идут, когда металл плавят.

Звонков подумал: «Лучше он с флюсом, чем кто другой. Верный».

Последние

недели Звонков все больше чувствовал тревогу. Никаких признаков провала не было, никого не арестовывали вокруг него, но казалось, словно его осветили. Куда бы он ни шел, что бы ни делал, у него все время было чувство неловкости. Сидит в комнате и читает, вдруг, точно кто толкает его, оглянется на окно; ночью проснется, и опять чувство тревоги, словно под дверью стоит человек; придет откуда-нибудь домой, откроет дверь ключом, а в комнате дух беспокойства, будто уже рылась торопливая рука в книгах, сдергивала одеяло, мяла подушку, шарила под матрацем.

После свидания со Звонковым Степан пошел в город к зубному врачу. Фамилия врача была Быков, и она вполне подходила к нему; широкий в плечах, с короткой шеей, с совершенно лысым черепом и очень черной маленькой бородкой, этот коротконогий человек производил впечатление циркового силача. Он сердито смотрел на позднего пациента; видимо, у него ужинали гости, — из-за неплотно закрытой двери слышался веселый шум.

Доктор указал Степану кресло. Степан старательно разинул рот.

— Подождем, когда опухоль пройдет. Приходите, и вырвем, только не в такое позднее время, — сказал доктор.

— Мне сейчас нужно, — сказал Степан.

— Сейчас нельзя.

Степан неожиданно для себя сказал:

— Мне послезавтра в церкви венчаться. Может, можно как-нибудь.

Доктор фыркнул.

— Больно будет очень, — угрожающе сказал он.

— Я вытерплю.

— Два рубля, — так же угрожающе сказал доктор.

Степан полез в карман за кошельком.

Доктор зажег спиртовку под никелированной лодочкой, положил в нее щипцы, налил воды и вышел из комнаты. Степан услышал в минутной тишине голос доктора, потом смех многих голосов. «Рассказывает», — подумал Степан.

Он рассматривал свое изображение в никелированном шаре плевательницы. Чудовищная рожа с огромными губами, даже опухоли не было заметно, так исковерканно выглядело лицо в выпуклой поверхности. Беспокоило, что спиртовка горит бесшумно, точно подкрадывается, угрожает. Лучше бы огонь ее трещал, дымил. Вошел доктор в белом халате.

Степан покорно разинул рот.

— Давайте только без рук, — сказал доктор, — держитесь за кресло.

Степан кивнул, жадными глазами следя за рукой доктора, покрытой черными пятнами шерсти. Доктор нажал на опухоль, и Степан невольно крякнул.

— Я еще не начинал, — сердито сказал доктор.

Прошло мгновение — и боль заполнила десну, отдала в черепе, холодом сжала сердце. Казалось, во рту лопнула бутылка и сотни осколков толстого стекла, треща и скрипя, лезут в мозг, потом во рту стало обугливаться от жара, и уж не было ощущения отдельной боли, все тело страдало. Спина сделалась мокрой от пота.

Доктор вытер щеку и сказал:

— Ну, готово, можете жениться.

Но Степану не хотелось шутить.

Придя домой, он повалился на постель, ожидая бессонной ночи страданий, но почти тотчас же уснул. К утру боль утихла и опухоль начала спадать.