Степан Кольчугин. Книга вторая
Шрифт:
И обычный, будничный рассказ внезапно поразил ее. Она всматривалась в лицо мужа и думала:
«Что же это такое? Вот вся жизнь. А где же красота ее? Может быть, надо жалеть?»
«А Сережа?» — спросила она себя, и сердце ее заполнилось теплом. Нет, раз есть Сережа, милый Сережа, застенчивый, умный Сережа, не могло быть ошибки. И грубость его была ведь случайна, она исчезнет. Марья Дмитриевна сказала вслух:
— А Сережа?
Доктор удивленно посмотрел на нее и рассмеялся.
Вечером
— Вероятно, от Николая, приглашение, — сказала Марья Дмитриевна.
Телеграмма была от Анны Михайловны: «Сережа арестован двадцать восьмого Киеве».
Марья Дмитриевна прочла телеграмму, встала, поправила волосы и сказала:
— Ну вот, Петя, ты ужинай один, я сейчас уезжаю в Киев.
Губы у нее вдруг стали тонкими, лицо спокойным, даже немного надменным. Она быстро укладывала чемодан и говорила Петру Михайловичу:
— Я тотчас же тебе обо всем подробно напишу. Работай, не забывай ужинать. Наталья все знает, ты ей лишь выдавай пять рублей на день.
Он ходил большими шагами по комнате и повторял:
— Ах, боже мой, ведь он нужен русской науке. Неужели жандармы погубят его?
Через несколько минут под окном раздалось негромкое цоканье копыт — пароконная пролетка подкатила к дому.
Плачущая Наталья вынесла чемодан. Надо было спешить, чтобы поспеть в Ясиноватую на скорый поезд. Доктор провожал жену.
Прежде чем выйти из дому, уже в пальто и в шляпах, они задержались на мгновение в передней.
Она взяла его руку и тихо сказала:
— Что ж, друг мой, вот наш мальчик и стал взрослым.
Они обнялись, помолчали. И в этом молчании они почувствовали самое сильное, что связывает мужа и жену: одну судьбу.
Марья Дмитриевна приехала в Киев днем и прямо с вокзала поехала в Инженерное управление, где начальником был Николай Дмитриевич. У подъезда стояли пролетки, на козлах сидели солдаты, кучера.
В подъезде было прохладно. Она замедлила шаги, чтобы привыкнуть к полутьме, и поднялась по ступенькам. Навстречу ей шли двое толстых военных, держа под мышками папки с бумагами.
— Ничего вы не написали, и в штабе округа глаза вытаращили, когда прочли, — говорил один.
Второй сердито возражал:
— Да я сам рукой своей писал и сам же отправил...
Марья Дмитриевна открыла дверь. В низкой сводчатой комнате, как школьники, сидели военные писаря. Ей казалось, что все — и стены, и столы, и воздух — сильно пахнет ваксой.
— Скажите, пожалуйста, как мне пройти к генералу Левашевскому? — спросила она.
Все головы поднялись от столов.
— По коридору вглубь, подняться на второй этаж, — бойкой скороговоркой ответил веселый голос.
На втором этаже окна были очень высокие,
— Мне нужно видеть Николая Дмитриевича, — сказала Марья Дмитриевна.
— Прошу присесть, — сказал офицер, — Николай Дмитриевич сейчас занят. — Он снова жестом попросил сесть и строго спросил: — Как доложить о вас его превосходительству?
— Марья Дмитриевна Кравченко, — устало проговорила она.
Офицер пытливо поглядел на нее и сказал:
— Как только освободится, доложу.
Ждать пришлось долго. Много раз входили в приемную офицеры. Один, лысый, с погонами подполковника, громко и сердито сказал:
— Что же мне прикажете? Вот уеду сегодня — и все.
— Я доложу его превосходительству, — сказал сухо адъютант, но, не выдержав официального тона, добавил: — Что вы, ей богу, Веньямин Павлович, знаете сами, кто из Петербурга на приемку приехал, а тут еще сам командующий округом нас ждет, а мы еще должны у губернатора быть. Вам слово чести даю, что завтра после двух будет подписано.
— Ну вас с вашим словом чести, — сказал лысый и, махнув рукой, ушел.
Несколько раз звонил телефон, и офицер отвечал односложно и сухо и только один раз, оглянувшись на Марью Дмитриевну, проговорил высоким, играющим тенорком:
— Обязательно, как я мог забыть? На открытом воздухе ведь не душно, я заеду не позже восьми.
Наконец дверь кабинета распахнулась, и, громко, оживленно разговаривая, вышли трое: двое штатских и военный в орденах.
Офицер ободряюще кивнул Марье Дмитриевне, побежал в кабинет.
«Неужели там — брат, Коля?»—удивленно подумала она и с неловкостью вспомнила о нежном, немного сентиментальном письме, посланном ею позавчера, Но она не успела разобраться в своей тревоге, как навстречу ей быстро вышел Николай Дмитриевич.
— Маша! — сказал он, целуя ей руку, и она увидела, как мелькнула под черными, тщательно зачесанными волосами большая бледно-восковая лысина. — Маша! — снова сказал он. — Как я рад, идем же, идем. Жена уехала вчера в Москву, у нее мать заболела, но я не отпущу тебя, пока она не вернется.
Они уже стояли на мягком ковре в полумраке большой комнаты, со спущенными от солнца занавесями.
Он внимательно посмотрел на нее и сказал удивленно:
— Маша, случилось что-нибудь?
— Да, у нас горе, — быстро отвечала она, — я за этим и приехала.
Она рассказала ему о телеграмме.
— И я прямо с вокзала к тебе. К кому же, как не к тебе? Ты ведь генерал, все можешь, — сказала она и почувствовала, как болезненно натянуто прозвучали последние слова.
Николай Дмитриевич молчал.