Степан Разин (Книга 1)
Шрифт:
– Ну-ка, стой, атаманы! – заглушая все выкрики, раздался голос Степана.
Он стоял на крыльце своего куреня спокойный, без зипуна и без шапки, в рубахе с расстегнутым воротом, стоял, раскуривал трубку, словно так просто никуда не уезжавший хозяин вышел из дому на шум у двора...
– А ну, атаманы, пустить брехунов подобру, пусть ноги уносят, – приказал он толпе. – Хоть надо бы за поклеп языки им помазать дегтем, да ладно!.. – Степан усмехнулся.
Толпа, окружавшая всадников, отхлынула, но внезапное появление Разина на крыльце ошеломило старшину... Юрка смущенно взглянул на Степана и, замявшись,
– Не бойсь, брехуны-старшина, не бойсь! Казаки с вами так, пошутили... Езжайте с миром! – подбодрил Разин.
– Здравствуй, Степан! – поклонился Разину Юрка.
– Приветливый ты, старый друг! Ну, коль, здравствуй! – ответил Разин. – Скажите там крестному: царская милость мне вышла; топор, мол, да плаха теперь ни к чему. Ныне пиво варил бы: со всей семьей в гости буду, дары привезу.
Через час после столкновения старшины с мужиками Юркин двор, куда удалилась старшина на совещание, был окружен, и, когда Самаренин с товарищами попробовал выехать, их не пустили.
– Худа вам батька не сотворит, а ехать вам никуда не велел, пока сам не укажет, – сказал им все тот же чернявый цыганистый парень, который первым схватил под уздцы есаульскую лошадь.
– Что ж, ваш воровской атаман хочет нас как в тюрьме тут держать?! – возмущенно воскликнул Самаренин.
– А что за тюрьма! Гостите покуда у есаула! – сказали им. – Батька велел – вам дни три посидеть тут придется. В чем нехватка – сказали бы: мы вам всего нанесем...
Осажденные в доме Юрки пленники Разина целыми днями и ночами подсматривали с чердака и подслушивали, что творится в Зимовейской станице.
На третью ночь подошло все войско, отставшее от Степана. Станица гудела говором, скрипом несмазанных колес, ржанием лошадей. Народ торопливо и деловито шнырял по улицам. В Зимовейской станице и за станицей двигалась конница и пехота, Дон чернел от челнов, с воды, как клич лебедей, раздавался пронзительный визг уключин... По звукам можно было подумать, что целое Войско Донское встало в поход.
Юрка высунул голову из ворот посмотреть, что творится, но крепким толчком его посадили обратно во двор.
И даже тогда, когда все в станице затихло, когда разинская ватага явно куда-то ушла, старшина себя продолжала считать пленной и не смела высунуть носа с Юркина двора...
Но все-таки кто-то успел сообщить в Черкасск, в войсковую избу, о том, что Разин пришел на Дон и со многими пушками двинулся на низовья, ведя с собою несметное войско.
Всполошился весь Дон. Домовитые кинулись со своих хуторов спасаться в Черкасск. По черкасским стенам и башням тотчас же были выставлены пушки. Об исчезнувших есаулах, Самаренине с товарищами, шел уже слух, что Степан взял их в плен и замучил...
Однако на тот случай, если бы Степан захотел поладить миром, Корнила велел откопать лучший столетний бочонок вина и указал откармливать дюжину индюков...
По слухам о движении Разина к Черкасску, из верховых станиц на низовья повалила толпами голытьба.
Корнила погнал в Москву, к Алмазу, гонца с вестью о том, что астраханские воеводы, нарушая веление государя, изменно выпустили разбойников с пушками и что все Стенькино Разина скопище с большим пушечным боем идет на Черкасск.
По Дону от войсковой избы были высланы дозоры
Черкасские подъездчики робко объезжали прибрежные станицы. Жители станиц, смеясь, говорили им, что Разин, должно быть, заколдовал свое войско и обратил в невидимок... Старшина ждала нападения с какой-нибудь необычной стороны. Не могло же, на самом деле, куда-то пропасть целое войско!..
Матерый казак с Понизовья
В тот год, когда Разин зимовал на персидском острове, под самое рождество в Ведерниковской станице умер старый казак, выходец с Волги, Минай, по прозванию Мамай, один из тех «баламутов», что, как Тимош Разя, мутили казачество... Сын его Фрол остался после отца тридцатилетним казаком и сразу проявил себя по-иному, чем батька: вместо того чтобы шуметь по сходкам, Фрол перетряс оставшееся после отца добришко и вдруг, словно батька ему оставил сундук денег, стал, что ни день, обрастать богатством.
Месяца три прошло после смерти отца, как Фрол Минаевич собрался, поскакал в верховья, где шаталось без дела скопище московитских беглецов, и привел оттуда к себе в низовья толпу с полсотни бродяг. Потом с ними вместе отправился в запорожские земли, на рубеж Едичульской орды, и купил у ногайцев табун сотен в пять лошадей. Не прошло после этого месяца, едва степи начали покрываться свежей травой, как татары пригнали Минаеву несметно овец; кто говорил – тысяч пять, кто считал, что не меньше восьми... Лошадей и овец Фрол Минаев пустил пастись по донецким степям. Оставив свои табуны и отары овец на наемных людей, Фрол помчался в Воронеж, привез из Воронежа кос. Людей ему не хватало. Фрол кликнул клич и набрал еще голытьбы. Не менее сотни косцов работали у него на покосе, в степях между Донцом и Доном. Стога росли, что твой город...
Фрол приехал в Черкасск за солью. Купил возов десять, бранился, что больше не продают – страшатся оставить без соли Черкасск...
Атаманы почуяли новую силу, наперебой звали Фрола к себе.
– Чего-то ты все затеваешь, Фрол? – говорил Корнила. – Невиданно на Дону, как наливаешься, матереешь! Богату кубышку покинул тебе Мамай. А ведь кто бы подумал – тихоня! Всю жизнь с домовитыми лаялся, ан сам в домовитые лез! Неслыханной силы купец на Дону из тебя взрастет! Глядеть, вчуже сердце мое атаманское радо!
Фрол усмехнулся, довольный собой, весь налитой неистраченной силой, рослый, широкий, с крепким румянцем на загорелом, смуглом лице, с гулким, раскатистым голосом; он выпил полную чарку поднесенного Корнилой вина, смачно захрустел свежим огурчиком.
– Кубышка кубышкой, батька Корнила Яковлич. Да мне еще бог подает: вставать люблю рано, работы никак не страшусь, – зарокотал его звучный голос, налегая на "о". – Что делать-то, батька, золотко? Ратных дел что ни год – все меньше. С Азовом нам воевать не велят, крымцев указывают не задорить... Чем теперь станем жить на Дону? По-Стенькину персов шарпать? Волжские караваны громить? Не с голоду мне с молодою женой помирать?