Степан Разин (Книга 1)
Шрифт:
– Правдой ли станешь служить? Не робость ли подвигает тебя в казачью ватагу? – громко спросил атаман.
Вишневый румянец залил девичьи щеки десятника. В смелых глазах его сверкнули искры.
– Мыслишь, от робости – так секи меня первым. Я в башне был и стрелял в тебя не по разу! – оскорбленный подозрением в робости, огрызнулся десятник.
– Не робок ты, вижу, – признал атаман. – На всякое ль дело дерзнешь, куда я укажу? – спросил он.
– Испытай! – вызывающе отозвался десятник.
– А
Даже при свете факелов было видно, как бледность одела смуглые щеки юноши. Он опустил глаза, и губы его задрожали в волнении, но только на миг. И, тут же оправившись, он прямо взглянул в лицо атаману.
Мне сабля сподручней. Топор-то палаческа, а не ратная справа.
– Ну, дать ему саблю! – велел Черноярцу Разин.
– Прости тебя бог, Арсен! – сказал десятнику чернобородый Пичуга, когда, приняв саблю от казака, тот опробовал пальцами острие.
– Бог простит, ты прости-ка, Данила Иваныч! – ответил десятник.
Разинцы с любопытством обступили удалого красавца.
Над ямой, вырытой для какого-то погреба, встало торчком и рухнуло поперек бревно.
– Вот и плаха! – громко воскликнул астраханский стрелец, пришедший с Разиным.
Казаки швырнули на плаху пьяного стрелецкого голову. Арсен отступил от него на шаг, словно ловчась для удара, и вдруг его сабля со свистом взвилась над головой Степана...
– Конец сатане! – лихо крикнул десятник.
Степан Наумов успел подставить под саблю пищальный ствол. Сабля десятника с лязгом скользнула по дулу. В тот же миг астраханец Чикмаз, рослый стрелец, перебежавший на Волге на сторону Разина, ударом ноги повалил десятника наземь.
Сережка Кривой подскочил и ловко срубил ему голову.
– Не хочешь еще, Степан Тимофеич, другому кому из них саблю дать в руки? – раздраженно спросил Наумов.
– Секчи всех к чертям! – озлобленно крикнул Сергей. – Где палач?
– А хошь я! – отозвался Чикмаз. – Давайте топор.
За ревом негодующих голосов, за поднявшейся возней было не разобрать всех отдельных выкриков, да Степан и не слушал их. Выходка молодого десятника поразила его. Он не мог понять, из-за чего этот молоденький паренек обрек себя на смерть. Ведь даже в том случае, если бы он успел отсечь голову Разину, все равно казаки его разодрали бы на кусочки... Так, значит, не может быть веры ни одному из них?! И Степан ничего не сказал на злобный возглас Сергея. «Всех так всех! Пусть казнят! – мысленно согласился он. – А чего же с ними деять?! В тюрьме держать на измену? Самому себе в спину готовить нож? В осаде сидеть, голодать да столько врагов кормить на хлебах?! Ишь, волжский народ шел миром навстречу, а тут, как звери, свирепы!»
Первым швырнули на плаху
«Бесстрашный, видать, – подумал о нем Разин. – Небось из простых стрельцов, мужик, и годами не стар, а ныне пятидесятник... Стрельцов-то, чай, жмет!.. Глядишь, еще год, другой – и в дворяне выскочит... А такие хуже природных!..»
Пятидесятник смело глядел на атамана.
«От такого добра не жди! – рассуждал Степан. – С такими глазами он атаману поперек станет, а случись для него удача, дерзнет он на смерть, лишь бы нас погубить... Ишь отваги сколь, словно за правду смерть принимает! А какая же правда его? Чему верит?»
Степан скользнул взглядом по всей толпе обреченных. Перед лицом неминуемой смерти ратные люди преобразились: расправили бороды, груди попялили передом, подняли взоры. Все до единого они глядели сейчас на своего вожака, на пятидесятника Пичугу.
«Они-то и придают ему силу. Для них он бодрится!» – понял Степан...
По знаку Чикмаза Пичуга молча шагнул к яме, снял шапку, скинул кафтан и остался в одной рубахе.
– Постой! – внезапно остановил палача Степан.
Удивленно взглянул Чикмаз. И весь говор, все крики умолкли.
Обреченный спросил вызывающе и бесстрашно:
– Чего для стоять?
– Глаза твои прежде зрети поближе хочу, – пояснил серьезно Степан.
– Гляди, не жалко! – покосившись на всю толпу, дерзко сказал Пичуга.
Разин вперился пристально ему в глаза.
– Что зришь? – вдруг с насмешкой спросил пятидесятник.
Он был спокоен, только зрачок часто суживался и расширялся...
«Сроду не видел, чтобы глаза дрожали!» – подумал Степан.
Он понял: Пичуга едва пересиливал в себе проявление страха и тревожился тем, что не выстоит так до конца.
– Чего там узрел, в глазах?.. Аль плаху себе – злодею? – грубо и с нетерпением спросил пятидесятник, стараясь выдержать острый, пронзительный взгляд Разина. С последним словом челюсть дрогнула, у него ляскнули зубы. – Что узрел?! – повторил он, чтобы скрыть страх.
– Смерти боязнь узрел, – спокойно ответил Разин.
– И рад? Веселишься, палач? – воскликнул Пичуга.
– Страшишься – стало, не веришь в правду свою, – твердо и громко, чтобы слышали все, сказал Разин. – И правды нет у тебя, и помрешь за пустое – бояр да дворян для...
– Вели палачу не мешкать... – сказал обреченный сдавленным голосом, из последних сил, и вдруг, окрепнув от злости, добавил: – Да слышь, вор, попомни: тебе на плахе башку сечь станут – и ты устрашишься! Люди разны, а смерть одна!..