Степан Разин (Книга 1)
Шрифт:
– Мне будет доля какая, Степан Тимофеич? – спросил Сукнин.
– Ты, Федор, сказывали, море любишь, много по морю ходил. Тебе струговое дело и ведать: смоли челны да струги, снасти морские справляй, прибирай охочих людей ко гребле да к парусам, рыбой войско корми. А пуще всего – что ни день, что ни ночь высылай рыбаков на челнах до самого устья. Нам надо с моря беречься. Как бы с Астрахани не нашли на нас во стругах.
– Может, и с суши грянут, – заметил Сукнин.
– С суши станет беречь Еремеев. Дозоры конные в степи слать.
– Наумов утре послал казаков по степям в разъезд. Тутошних
– Твои стрельцы, есаул! – напомнил Разин деду Максиму. – Сказал – с тебя спрос!
– Спрос-то спрос, а сам ко мне спать?! Куды я тебя одного покину?! – огрызнулся Максим.
– Ладно, дед! – согласился Разин. – Чего с ними сталось? – спросил он Ивана.
Черноярец красноречиво рубанул рукой.
– Туды и дорога! – одобрил Разин. – Головы укажите на пики вздеть, на торгу поставить, чтобы видели все, как измену секем... А Наумыч казацкий уклад между горожан налаживать станет. Так дело у нас и пойдет... Научимся городами владать. Не загинем! – бодря казаков, весело заключил Степан.
Казацкий уклад не был для Гурьева Яицкого городка далекой, неведомой сказкой. Яицкие казаки, уклад которых был близок донским, нередко сюда наезжали. У них тут были не только знакомцы, но даже свойственники и родня. Да, в сущности, казацкий уклад всегда манил русского человека – как наиболее определенное представление о вольности, о том, как люди могут устроить свою жизнь, если над ними не будет воевод и бояр. Потому так легко и быстро устроилась казацкая жизнь и в Яицком городке, где Разин велел жителям обрать из себя есаулов. Поделившись на сотни, гурьевские жители выбрали в есаулы тех, кто в прежние дни обычно больше других ворчал на начальство, на поборы и притеснения. Купцы пооткрывали свои лавки и начали торг, посадские рыбаки выезжали на свой промысел, хотя в устьях Яика Разин велел держать заставы для бережения от перебежчиков. Дальше этих застав никто не смел выйти в море. Несмело и осторожно к городу подошли степные кочевники, предлагали сыр, кожи, скот, просили продать сукна, муки, топоров, пил. Казаки с ними начали торг. Степан разрешил даже открыть в кабаках торговлю вином.
– Так, что ли, старый, владать городами? – спросил атаман у старика Максима, который ему полюбился.
– А что же не так! И праведно володеешь! – одобрил тот.
– Расскажи старину, сулился, – как ты владал городом Псковом?
– Смеешься ты – я владал! Нешто я?! Весь народ володал тогда Псковом... А хочешь послушать – чего же мне тебе не сказать!
Старик повел свой рассказ степенно и мерно. Он вспоминал, как почти двадцать лет назад восстал город Псков и как в нем сам народ «все устроил по правде».
– Как словно бы правда сама с облаков к нам на землю слетела, народ просветлел, и никто никому никакого зла сотворить не хотел – все во дружбе лепились, как пчелы в колоде, – рассказывал он. – Осада пришла на нас – тысяч в двадцать дворян собралося войско. Под стены пришли, а взятьем брать не смеют – народной-то силы страшатся. И стоит он, наш город великий, как остров Буян – светлый, вольный, ко правде прилежный. Народ – воевода, народ – судья, народ – оборона от недруга и супостата. А правили выборны от всего народу, а сидели мы, выборны, в земской
Деду Максиму льстило, что он может всех поучать и все его слушают. Вон сколько их, молодых, и смелых, и сильных, слушают его поучения о том, «как владать городами»!
– ...Уряд во всем был, – пояснил старик. – Земские старосты, Михайла-кузнец да хлебник Гаврила Левонтьич, что скажут народу – так и быть по тому, а воеводы у нас сидели под стражею на монастырском подворье... А дворяне нам, городу, вздумали изменить – и головы им посекли на плахе... по народному приговору. Судили всем городом и казнили на площади за измену... Голодали, в осаде сидя, – с гордостью рассказывал дед, – а денег кабацких, напойных, а житниц царских – ни-ни, ни пальцем того не коснулись: мол, божие – богу, а царское – государю. Того государева хлеба касаться – ни-ни! Все воеводе опосле сдали сполна безо всякого грабежу... Стрельцы к нам в земскую избу сошлись, меньшие людишки пришли – все молили дать хлеба из царских житниц... Не согрешили... – рассказывал в увлечении старик разинским есаулам.
На площади у войсковой избы, где они сидели, послышались женские крики, шум, споры и плач детей, будто случился пожар или набег ордынцев. Все повскакали с мест, теснясь к окнам. Иван Черноярец вышел на площадь. Его голос вмиг растворился в визгливых невнятных криках, в детском плаче, разноголосом и оглушительно громком.
Кто-то кричал, причитал, стонал – ничего нельзя было понять... Иван возвратился смущенный в городовую избу, словно отбиваясь от нападавших, плотно захлопнул дверь и изнутри припер ее кочергою.
– Женки стрелецкие, что повдовели в ту ночь, с робятами лезут, – сказал он.
– Чего? – строго и сумрачно спросил Разин.
– Сказывают, царское жалованье стрельцам полгода не плачено, а ныне кормильцев не стало. Сирот натащили, хлеба просят, а не дадим, так с детьми, грозят, в реку поскочут...
Разин обвел всех серьезным взглядом и остановился глазами на старом воротнике.
– Сказываешь, что житниц царских – «ни-ни»? – переспросил он, словно возвращаясь к прежней беседе.
– Ни-ни! – так же, как раньше, качнув головою, сказал старик.
– Сергей, где ключи у тебя от хлеба? – спросил атаман Кривого.
Сергей сунул руку в карман.
– Вот от царских житниц ключи, Тимофеич, – сказал он, поняв, к чему атаман клонит речь.
– За науку спасибо, старик! – сказал Степан. – Да, вишь, дела ждут. После доскажешь. А ныне иди с Сергеем ко вдовам стрелецким – хлеб выдавать из царских припасов. За все за полгода выдай... Ты их, стрельчих-то, знаешь!..
– А кои стрельцы к нам сами пришли, тем как? Тем бы вперед, – высказался Сукнин.
– Те в казаках поживут, и по делам награда им будет, – сухо отрезал Разин.
Воротник, лукаво прищурясь, взглянул на Степана и, подмигнув на него всем остальным, заключил с веселой усмешкой:
– Вишь, есаулы, как городами-то владать!.. Вот те псковская наука!
Стрелецкая вдова
Всюду представлялась Марье измена. С томительной и щемящею болью в сердце наблюдала она, как город сдается под власть ненавистных разбойников.