Степан Разин. Казаки
Шрифт:
И вот на краю бездонных песчаных пустынь, за которыми вставала бледная и огромная луна, над спящим морем, среди красно-золотых дворцов огня, полился чистый, звенящий тенор Васьки:
А у нас то было, братцы, на тихом Дону…
Ивашка Черноярец – он всю дорогу был что-то скучен – строго поднял обе руки и ещё не совсем уверенно вступил хор:
Породился удал добрый молодец
По имени Стенька Разин, Тимофеевич…
И когда вслушалась голытьба как следует в простой и широкий напев новорожденной песни, всё больше и больше
Во казачий круг Степанушка не хаживал,
Со старыми казаками думы не думывал.
Ходил-гулял Степанушка во царёв кабак,
Он думал крепку думушку с голытьбою:
Судари вы, братцы, голь кабацкая,
Поедем мы, братцы, на сине море гулять,
Разобьём, братцы, басурмански кораблики,
Заберём мы казны сколько хочется!..
– Ай-да Васяга!.. Молодца… – послышались довольные голоса. – А ну, еще раз, ребятушки, чтоб покрепче затвердить… Зачинай опять, Васька.
– Стой!.. – остановил вдруг певцов атаман. – За такую песню надо попотчевать… Удружил Васька…
Он выступил к костру с бочонком водки под мышкой и, налив чарку, сам поднёс её Ваське, первому. Тот был смущён и доволен и, хватив чарку, молодцевато сплюнул в сторону, тряхнул золотыми кудрями и проговорил:
– Вот благодарим покорно…
Среди шуток и смеха чарка пошла по кругу.
– А ну, Васька, запевай…
И снова над воровским табором, на грани пустыни и моря, залился, зазвенел удивительный Васькин тенор:
А у нас то было, братцы, на тихом Дону…
Степан, потупившись, слушал. Песня эта была для него откровением: она впервые сказала ему о его же большой силе. В эти мгновения он горделиво чувствовал, что не его несут волны судьбы, а он ведёт за собой этих людей, всю их жизнь, он куёт их и свою судьбу, что он сам – судьба… И было горделиво на душе, и был он слегка растроган и чуть слышно, но с большим чувством он подтягивал:
Уж вы, судари мои, братцы, голь кабацкая…
XI. Первые шаги
В поход выступили поздно, с таким расчётом, чтобы подойти к Яицкому городку – он лежал у самого моря, на правом берегу Яика, – затемно. Степан приказал своей флотилии спрятаться поглуше в камышах, а сам, когда ободняло, с тремя казаками подошёл к городским воротам. Крепостца с её маленьким, в четыреста человек, гарнизоном жила с великим береженьем, всегда начеку: вокруг по степи кочевали враждебные калмыки и всегда угрожала опасность от какой-нибудь заблудившейся шайки воров, которые на Каспии никогда не переводились.
– Что за люди? Что вам надобно? – спросил казаков со стены стрелецкий голова Иван Яцын, опалённый степными ветрами, рослый мужчина с рассечённой ударом сабли щекой.
– Посадские мы, из Астрахани… – отозвался Степан. – На учугах митрополичьих работаем… Помолиться в церкви Божией хотели у вас…
Стрелецкий голова подумал, а потом велел впустить и опять запереть ворота.
Казаки зашли в единственную церковку городка, постояли немного, потолкались
– Неужели только вчетвером? Эх, ты, горе-атаман…
Степан только усмехнулся, а когда стемнело, Федька с заранее подговоренными стрельцами отворил ворота, и вся Степанова станица быстро вошла в город. Со стены бухнула вдруг пушка: раз… два… три… четыре… – то был казачий ясак, весть, что город взят… Стрелецкий голова Яцын защищаться даже и не пытался: он знал о настроениях стрельцов.
– Вот теперь и столиция у нас своя есть… – грохотали казаки и стрельцы, пьянствуя вокруг костров по случаю победы. – Ну-ка, теперь достань нас!..
А чуть поднялось из-за песчаных бурханов степное жаркое солнце и слепящими огнями заиграло синее море, как новая власть вступила в свои права. Степан в это утро был зол с перепоя – он пил часто и помногу, – и, почуяв вчера в песне силу свою, точно захотел он теперь её испробовать и одновременно утвердить.
За крепостными воротами посадские уже вырыли в песках глубокую яму. Двое стрельцов подвели к ней связанного Ивана Яцына.
– Эй, Чикмаз!..
– Я за него!.. – грубо ответил приземистый, рябой, с синими губами астраханский стрелец Чикмаз, славившийся своей жестокостью.
– А ну, отправь-ка голову в Царство Небесное…
– Можно… – обнажая саблю, деловито отвечал Чикмаз.
– Ребята, да за что? – едва выговорил побелевший голова.
– А старое за новое зашло!.. – засмеялся Чикмаз. – Становись, сукин сын, на колени.
– Ребята, вот как перед Истинным…
– А… Он будет ещё разговаривать…
Стрельцы повалили голову и поставили его на колени на краю ямы… Остро сверкнула татарская сабля Чикмаза, брызнула кровь, пятная тёплый песок, и плотное, здоровое тело Ивана Яцына, нелепо дрыгая, тяжело, точно куль с мукой, повалилось в яму.
– Есть!.. – крикнул Чикмаз, бахвалясь. – Ещё кого?…
И одного за другим подводили казаки к яме связанных начальных людей, стрелецких и городских, и Чикмаз, хвастаясь своей ловкостью и бесстрашием, лихо орудовал своей залитой кровью саблей. Потом подошла очередь и простых стрельцов, которых оговорил Федька Сукнин, из тех, которые были постарше, поспокойнее… И чем полнее становилась яма мёртвыми телами, тем покорнее становились казнимые – точно вид всей этой крови, всей этой безнаказанности совершавшегося внушал им мысль, что всё это, несомненно, так и быть должно и что всякое сопротивление тут неуместно. А вокруг, вдоль стен и по стенам, по крышам и по бурханам стояли посадские люди, – женщины, казаки, дети, попы, стрельцы, девушки, – ужасались, ахали, отворачивались, закрывали глаза, но не уходили, и, когда смотрели они на разрядившегося Степана, в глазах их был и ужас, и подобострастие…