Степан Сергеич

Азольский Анатолий

Баянников не удивился, застав Шелагина в кабинете Тамарина, он непринужденно сел рядом. Цель совещания понял сразу.

— Я не инженер, не конструктор. Я мыслю общими категориями. Борьба мнений, столкновение интересов необходимы. — Он направил на Тамарина окуляры. — Студентов придется бросить.

Главный пришел к тому же, проживет и без него юная поросль, хватит!

— Начнем, — беззаботно произнес Тамарин. — Послушаем меня.

Степан Сергеич знал только производство, он и не подозревал о сложности взаимоотношений всех отделов НИИ. А главный предложил реорганизовать ООСН отдел отраслевой стандартизации и нормализации. Чертежи и схемы прежде всего поступали туда. Здесь их проверяли, здесь устанавливали,

что хомутик ЖШ такой-то, изобретенный конструктором таким-то, изготавливать нельзя, потому что вся радиотехническая промышленность применяет аналогичную по назначению деталь НЖШ такую-то. Много чего возложено на ООСН. Фактически же семь инженеров и шестьдесят техников занимаются не тем, чем надо. Инженеров по стандартизации вузы не готовят, оклад в отделе маленький, все инженеры в нем бывшие старшие техники. Сами же техники в большинстве своем люди случайные, кому надо остаться в Москве — тот и лезет в ООСН. Есть уникум: самый настоящий мукомол по специальности…

Баянников сказал, что мукомола уволит. Переставили — на бумаге техников, перетасовали инженеров. После долгих споров создали то, что впоследствии получило название «бездефектная сдача продукции». ООСН будет еженедельно представлять карточки брака на каждую группу КБ и каждую лабораторию. Одна ошибка — десять процентов премии долой. Пропустили ошибку девушки ООСН — тоже десять процентов, уже с девушек.

— Забегают, — уверенно предсказал Тамарин. — О прическах забудут.

Подкину я им одного специалиста, лекции им почитает… И пусть не обижаются.

Во многих НИИ делают нечто подобное, в соседнем начали с планового отдела!

Время требует и время создает систему, когда не рубль вообще учитываться будет, а конкретный рубль, наш, институтский, заводской. Решено?.. Можно переходить к следующему пункту, их у нас много, но, к сожалению, надо ехать к моим оболтусам в энергетический, заодно поругаться с деканом. Труфанов через неделю уезжает в Ленинград, за эти дни мы обсудим все, накидаем черновик приказа, издадим за моей подписью… Завтра соберемся, не здесь…

Степану Сергеичу рекомендовали помалкивать. Никто не должен знать о будущем приказе и пунктах его, кроме посвященных, число которых будет увеличиваться, об этом позаботятся Баянников и Тамарин.

Пропахший сигарным дымом возвращался Степан Сергеич на завод. Радость омрачалась некоторой незаконностью всего происходящего. Почему, спрашивал он себя, честные коммунисты должны таиться, задумывая хорошее дело? Некрасиво, поймите, интриги плести за спиной Анатолия Васильевича, строить козни. Надо бы сказать ему прямо: так и так, товарищ Труфанов, хочу предупредить вас честно, что мы против…

Игумнов спросил диспетчера, чем кончились поиски справедливости.

— Ничем, — буркнул Степан Сергеич.

— Что и требовалось доказать, — сказал Виталий. — Что и требовалось… Иного ожидать нельзя. Нас, фантазеров, двое на заводе, мы нетипичны, мы отсталые.

Мелкой рысцой Шелагин побежал в отдел снабжения. На разговоры у Тамарина ушло драгоценное время, а работа не ждет.

55

Уже загудели на заводе станки второй смены, уже оттарахтели под окнами директорского кабинета мотороллеры холостяков, охрана уже пересчитала сданные ей ключи от лабораторий, а Анатолий Васильевич, отключив телефоны, в густой тишине продолжал вдумываться, вслушиваться в шумы подсознания.

Возникло предчувствие беды, повеяло опасностью. То, что другие именовали мистической шелухой или суеверием, получило у доктора технических наук иное название.

Отозванный в конце сорок четвертого года после ранения на Урал, Анатолий Васильевич однажды испытывал на военном аэродроме самолетную радиостанцию. Установили ее на верном «Ли-2». Перед очередным полетом командир экипажа забастовал.

«Не хочу лететь, — заявил он руководителю полетов, — гробану и себя и самолет». Умоляли, приказывали, упрашивали, взывали, грозили — ничего не помогало. Дело дошло бы до военного трибунала, не испытывайся на том же аэродроме новый бомбардировщик. Представители лучшей моторной фирмы страны заинтересовались этим делом, они прогнали на земле моторы «Ли-2» на всех режимах, обсосали каждый винтик, протрогали каждый болтик и на третий день поставили диагноз: на восемнадцатой минуте полета самолет должен был взорваться. Три дня они копались, и три дня рядом с ними стоял мужчина в унтах и ватной куртке — инженер Труфанов. Его принимали за технаря, иногда просили подать то-то, сбегать туда-то. Он подавал и бегал, бегал, подавал и размышлял. Когда поставили диагноз и сказали командиру экипажа, что в башке у него что-то божественное, единственным неверующим был Труфанов. Он уже тогда догадался, что командир чувствовал мельчайшие, недоступные приборам отклонения от нормального режима: руки летчика ощущали дрожь штурвала, уши слышали рев моторов, глаза видели изменение цвета выхлопных патрубков. Все попало в мозг, аппарат мозга регистрировал все посылки извне, перерабатывал все импульсы информации, но человек ставил себе задачу упрощенную, ограниченную, человек искусственно инструкцией по предполетной подготовке — сужал идущий на переработку поток и получал нужное ему решение. А мозг самопроизвольно решал задачу шире и, следовательно, вернее.

Предчувствие никогда не обманывало Труфанова, оно шепнуло об угрозе тогда, когда Шелагин назначался диспетчером. В то время Труфанов не внял ему.

Приоткрыла дверь секретарша, спросила, на какое число заказывать билет в Ленинград. Трижды за день слышал этот вопрос Труфанов и трижды говорил, что подумает.

— На сегодня. На «стрелу», — резко сказал он.

Домой он не хотел заезжать, все необходимое лежит здесь, в чемоданчике, экстренные командировки нередки. Но позвонить надо, в бравурном тоне Анатолий Васильевич сообщил жене, что уезжает не послезавтра, а сегодня, и, чтоб не раздражать себя отставил трубку подальше: голос жены потрескивал издалека.

Спрашивать у секретарши адрес главного инженера Труфанов не захотел.

Нашел его наконец в старой записной книжке и, подъехав к дому на Таганке, подумал, что Тамарину, пожалуй, не пристало жить в таком грязном и ветхом месте. Но едва он зашел в комнату, как понял, почему главный сопротивляется всем попыткам переселить его в более удобное жилище: комната — от пола до потолка — была уставлена старинными книжными шкафами такой высоты, что ни одна современная квартира не смогла бы вместить их. Глубокие кожаные кресла пахли академическим покоем и постоянством.

Тамарин только что отужинал и собирался отдохнуть за легкомысленным чтением. Приход Труфанова его удивил, он быстро, тревожно глянул на него и предложил:

— Кофе?

— С удовольствием… Великолепно, — похвалил кофе Труфанов. — Прекрасно… Ночью я уезжаю.

— Сегодня?

— Да.

— Атомоход?

— Он.

— Желаю…

— Благодарю.

Мужицким пальцам Труфанова сжимать бы пивную кружку, а не полупрозрачную чашечку. Допив, осторожно поставил ее на стол.

— Интересуюсь: чем кончилась твоя беседа с этим… Шелагиным?

— Тоже интересуюсь: кто наябедничал?

— Никто. Просто догадываюсь… Так чем же?

Выгадывая время для ответа, Тамарин повозился с сигарой:

— Решили за время твоей командировки встряхнуть институт.

— Похвально. Я не против.

— Ты?

— Да, я. Поэтому — встряхивай. Поэтому — и уезжаю заблаговременно, даю дорогу. Встряхивай. Однако подумай и еще раз подумай… О том подумай, что будет, если мы приучим каждого диспетчера бегать в дирекцию с идиотскими прожектами… Хочешь немного откровенности?