Степкино детство
Шрифт:
Фургонщик так и охнул. Носилки выпали у него из рук. Звонариха со всем своим скарбом шлепнулась на землю. Сидит на своем тряпье — седая, костлявая.
Обрадовались ребята: наша взяла! И вместе с Гаврилой кинулись поднимать старуху. Ухватили старуху — кто за руку, кто за ногу — и потащили назад, к дому.
— Куда вы ее, архамеды! — завопил длинный. — Казенная она! У меня на нее бумага с печатью.
А Гаврила только бормочет: «Хоть с бандеролью… Наплевать…» — и тащит старуху. И ребята ему помогают.
Уже успели до навеса дотащить, где у Звонаревых старые
Тут большой фургонщик толкнул маленького и крикнул:
— Бери фургон, скачи за Ларивоном! Живо!
Тот пулей вылетел за ворота. И Лютра за ним.
Оставшись один, длинный принялся отбивать старуху. За двоих работает. Руки у него, у черта, сильные, кулаки тяжелые. Первому Степке досталось — с ног его сбил. За Степкой Капка покатилась. За Капкой — Суслик с Влаской. В одну минуту расшвырял ребят и сцепился с Гаврилой. Уперлись лбами друг в друга, и каждый тащит Звонариху к себе, и шипят друг на друга:
— Моя старуха!
— Пусти!
— Моя старуха!
— Пусти!
— Старуху-у-у! — заревел на весь двор Гаврила.
— Откатывайся! — просипел фургонщик.
Вдруг Гаврила отпустил Звонариху и кинулся на фургонщика. Схватили друг друга за грудки, закружились, завертелись и рухнули на землю.
И тут увидел Степка такое, что у него дух захватило. Штаны! Синие с кантом штаны, такие же, как у Ларивошки. И Капка, и Суслик, и Власка — все увидели: как у Ларивошки, синие с кантом штаны. И все поняли: так вот кто такие фургонщики — они переодетые городовые! Вот так так! Что же теперь? Бежать?
Вдруг на улице что-то затарахтело, закудахтали куры, забрехали псы. Через забор взметнулись клубы пыли. Ребята бросились за ворота. Навстречу им бежали бабы, кто с чем: кто со скалкой, кто с метлой, кто с коромыслом. Кривая баба Печенка — кума Ефима Засорина — в фартуке, с ухватом в руках, волокла маленького фургонщика. Позади всех пьяный водовоз Шарифка, качаясь из стороны в сторону, вел под уздцы лошадь с фургоном.
Так вот оно что! Не доскакал маленький до будочника, поймали его бабы. Степка подбежал к нему и заглянул под балахон. И у этого штаны синие с красным кантом. И этот городовой.
Все — и бабы с маленьким фургонщиком, и Шарифка с фургоном — ввалились в открытые ворота звонаревского двора.
Длинный фургонщик уже бросил Звонарева и метался по двору.
— Убивают! — вопил он.
Маленький вырвался из рук Печенки и тоже бегал по двору, и тоже вопил:
— Убивают! Караул!
А Печенка вскочила на бочку и закричала на весь двор:
— Ворота запирай! Держи их!
И сейчас же бабы кинулись ловить фургонщиков. Фургонщики метались от ворот к горнице, от горницы к воротам. Но деться было некуда: со всех сторон к ним тянулись руки. Около бочек, на которых ребята дожидались покойника, бабы всей гурьбой навалились на фургонщиков. Степка уже не видел их, он слышал только ругань, крики, щелканье и шлепанье коромысел.
Сбившись в кучу, ребята стояли и глядели.
— А вы, соображения у вас нет! Тащите старуху в сторону. Потопчут ее.
Ребята всей стайкой побежали к Звонарихе, подхватили
— Суслик, голову, голову ей держи. Власка, черт, как ты несешь? Не видишь, спина у ней по земле волочится!..
А старуха стонет:
— Ох, уроните… Ох, смерть моя пришла…
А там, у бочек, шумят бабы. Печенка уже машет ребятам:
— Веревок! Веревок сюда!
— Веревок! — гудит за Печенкой весь двор.
Ребята втащили Звонариху под навес и бросились в горницу за веревками. В горнице — будто Мамай прошел, все вверх дном. Лавка опрокинута, под ногами угли хрустят, кадка на боку валяется, вода лужей разлилась по полу. Ребята живо отыскали веревки — они висели в сенях на гвозде — и помчались снова во двор: фургонщикам руки крутить.
— Ура, наша взяла! — вопили они, волоча за собой веревки.
Власка, надувая грязные щеки, орал песню, перенятую у солдат:
Пей, гуляй, перва рота, Втора рота — на работу!Прибежавший на шум киргизенок Булалашка колотил палкой по днищу старого ведра и повторял за Влаской:
Рота, рота, на работа!..Степка пролез в толпу. Фургонщики стояли в кольце баб. Их уже не били. Черные балахоны, разорванные в клочки, валялись на земле. Фургонщики стояли в своих мундирах с блестящими пуговицами, с красными жгутами на плечах.
Теперь и в лицо их все узнали. Маленький был городовой Кирилка, длинный — городовой Афонька. Оба — Ларивошкины сподручники. Только сейчас их никто не боялся.
Бабы обшаривали городовых, чего-то искали, выбрасывали на землю какие-то бумажки, все с печатями.
Кирилка то и дело закрывал лицо черной рукавицей и громко шмыгал носом. Портянки вылезли у него из голенищ и путались под ногами.
У длинного все лицо заплыло и вспухло подушкой. Но он еще продолжал отмахиваться руками, будто от ударов, и хрипел черным, запекшимся ртом:
— Казенных людей… Казенные бумаги… Ужо ответите… Архамедки…
— Теть, теть Печенка, возьми веревки! — крикнул Степка.
Печенка схватила веревки и потрясла ими над головой.
— Ну, бабы, булды! [19] Потрепали и будя. Давай руки им крутить. Вот веревочки!
И приказала высокой широкоскулой бабе с ухватом в руке:
— Настасья, вяжи!
Городовым прикрутили за спиною руки в черных рукавицах, завязали крепким, калмыцким узлом, и вся толпа тронулась к амбару. Печенка шагала впереди, а за ней в кольце баб плелись городовые.
Власка пробился к Печенке и, дернув ее за фартук, сказал:
19
Булды — будет, хватит (по-татарски).