Стежки-дорожки. Литературные нравы недалекого прошлого
Шрифт:
Читая в очередной раз «Евгения Онегина», я вдруг подметил в этом романе то, чего раньше не замечал. И мне захотелось об этом написать.
Но, углубляясь в структуру романа, я обнаружил то, что, по-моему, отличает и другие пушкинские вещи, – многосложность жанра произведения, понял, что проблема жанра – центральная в любом исследовании. Не определив с максимальной полнотой и точностью, в каком жанре выступил в данном случае писатель, ты рискуешь сильно ошибиться, разбирая его творение.
Работу об «Онегине» я писал невероятно долго – около двух лет. Я её не только писал, но как бы рос вместе с ней. Высокопарней было бы сказать: совершенствовался, но я о себе так не скажу, потому что занимался элементарным самообразованием –
И ещё об одном.
Я и прежде задумывался над вопросами веры, не был убеждённым атеистом. Меня всегда волновало то обстоятельство, что почти все великие художники прошлого были верующими людьми. Я обожал Пушкина, Гоголя, поражаясь их глубокому проникновению в библейские символы. Нечего говорить о том, что я вырос в глубоко атеистической среде, где к верующим в лучшем случае относились снисходительно.
Однажды сидел я дома за машинкой, размышляя над «Евгением Онегиным». Полная тишина. У меня выходной день, в квартире я один. И вдруг я услышал за спиной чьё-то лёгкое дыхание. Что такое? Я обернулся. Ну, конечно, никого. Наверное, показалось – и я снова углубился в «Евгения Онегина». И вновь дыхание, лёгкое движение воздуха. Я понимаю, нет смысла оглядываться: сзади никого нет! И в то же время я продолжаю слышать ровное спокойное дыхание, как если бы кто-то склонился надо мной. И какой-то частью своего существа я осознаю, что я сейчас не один. Кто-то, невероятно ко мне расположенный, вселяет в меня ощущение радостной приподнятости, всё увеличивающейся. Этого не передать словами, они грубоваты для того, чтобы выразить то странное состояние души. Его не с чем сравнить, как если бы оно пришло из другого мира. И я произнёс то, что мне прежде было чуждо, при всём моём уважении к вере:
– Верую, Господи!
Постепенно это невыразимое состояние развеялось. Но воспоминание об этом навсегда вошло в мою жизнь, медленно меняя её.
Закончив работу над «Евгением Онегиным», я немедленно взялся за текст «Медного Всадника».
Меня охватило недоумение: какой текст мы читаем?
Известно, что царь, которому в 1833 году Пушкин отдал свою «петербургскую повесть» на цензуру, исчеркал «Медного Всадника» и потребовал переделок, затрагивающих самый смысл произведения. «Это делает мне существенную разницу», – записал Пушкин в дневнике. И положил рукопись в стол.
Он вытащил её оттуда через три года, пытался что-то в ней выправить и не смог. Правка осталась незавершённой.
А что такое незавершённая правка? Это всего только указание на путь, которым пытался двигаться художник. Но поскольку этот путь до конца он не прошёл, постольку мы не можем судить о главном – о его замысле, который он хотел и не смог или не успел воплотить. Поэтому, как бы прекрасно ни звучали какие бы то ни было стихи в подобной рукописи, их место не в основном тексте, с которым будет иметь дело массовый читатель, а в вариантах – для специалистов. Ведь даже если Пушкин, правя рукопись, захотел в ней что-то улучшить, мы не можем определить, что именно, и поэтому станем опираться на свои субъективные ощущения. У великого художника случайностей не бывает. Любой правленный им стих связан с общим замыслом. А незавершённая правка, как я уже сказал, понятия об этом замысле не даёт.
Советские текстологи в 30-х годах, работая над собранием сочинений Пушкина, взяли рукопись, подготовленную поэтом к печати и представленную им царю, и наложили на неё фрагменты незавершённой правки, исказившие тот замысел, который первоначально воплощён в «Медном Всаднике».
Иными словами, текст, который люди читают вот уже много лет, на самом деле представляет собой
А о том, что замысел «Медного Всадника» искажён, говорит всё дальнейшее творчество Пушкина. Можно ли найти хотя бы ещё одно его произведение, где поднимались бы вопросы противостояния так называемого маленького человека и государства? Я могу назвать произведения других русских писателей, которых занимали подобные вопросы, но у Пушкина они поставлены только в искажённом (не его!) тексте!
Главное у Пушкина – не пробуждение жалости к некому маленькому человеку, а самостоянье личности. Испуганный, жалкий Евгений по тексту, который сейчас все читают, в авторском замысле совсем иной. Авторский замысел гораздо глубже, многомерней и таинственней. Пушкинский Евгений – это светлая сила, способная противостоять демоническому злу.
Я впервые серьёзно занялся текстологической работой. Это меня страшно увлекло, потому что я, как реставратор, снимая слой за слоем, пробивался к авторскому замыслу, поражающему своим величием.
Но неужели, – спросят меня, – я не почувствовал прилив свежих критических сил во времена горбачёвской перестройки, когда прорвало цензурные плотины и на страницы журналов и газет хлынул мощный поток запретной прежде литературы?
Разумеется, многие публикации меня обрадовали. Почти не известный прежде Тендряков, блистательный Войнович, «Верный Руслан» Владимова, полный текст романа Искандера «Сандро из Чегема»! Стихи Бродского, Рейна, реставрированные в своих первоначальных замыслах стихи Олега Чухонцева!
Но главные бестселлеры того времени меня разочаровали. Не понравился мне ни роман Анатолия Рыбакова «Дети Арбата», ни его трактовка очень многими уважаемыми мною критиками. Читая их, я удивлялся их готовности принять тот образ Сталина, который встаёт со страниц романа Рыбакова, и даже объявить этот образ серьёзной художественной удачей писателя.
Сперва меня насторожила, а потом и вовсе покоробила проступающая в романе мудрость Сталина, пусть даже и мрачного злодея, а не светлого бога добра, как у Павленко или Вишневского. Чары злого гения оказались притягательными для Рыбакова, у которого не Сталин, как положено любому человеку, плохому или хорошему, зависит от внешних обстоятельств, от тех или иных жизненных поворотов, а как раз наоборот: сами эти внешние обстоятельства сформированы Сталиным, предвидены, продуманы или безошибочно угаданы им. Пусть не солнечный бог, пусть бог тьмы, но – бог! Иными словами, авторский взгляд снизу вверх на Гениального Стратега, пусть и страшно несимпатичного самому автору как убийце миллионов не слишком, мне кажется, отличается от того, который принято называть культовым!
Скажут, что ж я об этом тогда не написал? А для чего? Мне меньше всего хотелось выступать против тех, чьи взгляды я уважал, и объединяться в своём неприятии «Детей Арбата» с теми, кто мне был глубоко неприятен (тем более, что причины моего и их неприятия романа, как я понимал, были абсолютно разными) [4] .
Так же, как не хотелось тогда высказывать своё мнение о многострадальном романе Гроссмана «Жизнь и судьба», где есть действительно очень сильные страницы, но в целом, по-моему, замечательный писатель (его «Уроки Армении» навсегда остаются в русской литературе!) попал в сильнейшую зависимость от эпопеи Льва Толстого.
4
Эта вчера ещё бешено популярная, а потом несколько подзабытая книга легла в основу недавнего телевизионного сериала. Удивила меня задача, которую поставил режиссёр перед исполнителем роли Сталина, – сделать человечным своего героя. Но как можно, не насилуя исторической истины, очеловечить людоеда?