Стезя смерти

Попова Надежда Александровна

— За уши притянуто, — не слишком убежденно возразил во всеобщей тишине Бруно, опасливо спускаясь на пол. — Что за инквизиторская манера — cuncta in deterius trahere [134] ? Из-за пары словарей такие выводы?

— Вот и он, — не слушая его, тихо проронил Курт, распрямляясь. — Мой третий. В этом не моя заслуга, но я его нашел… Мы нашли.

— Она никогда в этом не сознается, — заметил Ланц осторожно. — И даже в случае ее признания мы останемся ни с чем. Доказательств в самом деле нет — только наши выводы (прав твой подопечный),

весьма шаткие.

134

Все толковать к худшему (лат.).

— Но верные.

— Это недоказуемо.

— Вы ведь не знаете, когда были переписаны эти словари, — снова вмешался Бруно. — Может, года два назад. Может быть, она лично заказала их переписчику — и в этом нет ничего преступного.

— Соседи говорили, что примерно за неделю до своей смерти, — продолжил Курт тихо, — Шлаг переменился. Они сказали «он засветился» и «словно ангела встретил в переулке».

— И что?

— За неделю до его гибели в Кёльн перебралась Маргарет фон Шёнборн. Не повод ли для счастья: предмет воздыханий оказался рядом… В трактире студентов, как говорили, он к ней не подходил, почти с нею не разговаривал, он вообще от нее «почти шарахался». Вполне типичное поведение человека, желающего, весьма неумело, скрыть свое истинное отношение к ней, скрыть свою связь с ней. Все то, что для прочих привычно, нормально, обыденно — от вопроса, вскользь заданного, до долгой беседы, до того, чтобы подсесть к столу — все это ему казалось слишком подозрительным, привлекающим внимание, отчего и такое поведение.

— Измышления, — снова возразил Бруно. — Все это ни о чем не говорит.

Мгновение Курт молчал, собираясь с духом, и, наконец, с усилием разомкнул словно склеенные губы.

— Она интересовалась ходом дознания, — выговорил он тихо. — И не просто «как дела на службе», а в подробностях.

— Ты рассказывал?

К Ланцу он не обернулся, отозвался все так же едва слышно и тяжело, не поднимая головы:

— Да.

— Вот это уже плохо, — вздохнул тот мрачно, и Курт кивнул — медленно, с напряжением.

— Я это осознаю, Дитрих. Ты меня знаешь, я не оправдываюсь, когда в самом деле виноват, однако без ложной скромности отмечу, что каждый раз я упирался до последнего; и здесь у меня есть titulus, qui videtur excusare [135] … Я просто не мог возразить. Ничему, никакой просьбе, начиная от самой мелкой и кончая разглашением служебных секретов. При любой попытке не подчиниться — все та же боль, муть в голове, неспособность думать ни о чем, кроме высказанного желания.

135

Обстоятельство, кажущееся извиняющим (лат.).

— Сильна малышка, — пробормотал Ланц, вынимая с полки следующую книгу, но пролистывать не спешил, глядя мимо нее в стену. — Кто б мог подумать…

— Я мог, — ответил Курт хмуро и резко. — В самом начале дознания Бруно высказал мысль о том, что именно она могла быть тайной любовницей Филиппа Шлага. Тогда меня это взбесило. Мне показалось это немыслимым. Недопустимым. Невозможным. И, снова, при попытке над этим задуматься…

— Я помню, — ниспавшим голосом подтвердил подопечный. — У тебя снова заболела голова, ты посерел,

как поганка, и вид был такой, будто тебя пыльным мешком хватили…

— Если бы я был в себе, эту линию я выстроил бы сразу — пусть всего лишь как простую версию, одну из нескольких, пусть как допустимое подозрение. Ведь это было бы логично. Тот, на кого покойный расходовал время, душу и деньги, и есть первостепенный подозреваемый; и обстоятельства смерти также говорили об участии в этом женщины. Это настолько на поверхности — сейчас кажется невероятным, что я не смог этого увидеть сразу.

— И никто не смог, — возразил Ланц, бросив взгляд на книгу в руке, и со вздохом раскрыл, глядя на титульный лист. — «Аd ritus sacros spectans», — прочел он тихо, шлепнув пухлый том на стол. — Часть листов вырезана — давно, судя по цвету среза, не один год назад.

— Отто Рицлер переписывал для Шлага концевую треть книги, — договорил Курт, бережно приподняв заднюю пластину обложки, и, заглянув на последнюю страницу, болезненно засмеялся. — Невероятно. Как все просто…

— Полагаю, еще недавно сюда были вложены листы, набросанные переписчиком, — подвел итог Ланц. — Она уничтожила их, когда, по ее мнению, расследование стало опасно доскональным и дотошным; выбросить всю книжку целиком — что? Рука не поднялась? Пожадничала?

— Возможно. Или все-таки таила надежду на то, что… сумеет со мной совладать и повлиять на дознание через меня.

— Избавиться от одной половины компрометирующих улик, но сохранить вторую в надежде не попасться… Странная логика.

— Женская, Бруно, — пожал плечами Курт. — Никогда не задумывался над тем, что среди арестованных все больше именно женщины? Неправы авторы «Молота», дело не в женской склонности ко злу; они попросту необдуманнее в поступках и взбалмошней, и их ловят чаще.

— Черт… — вдруг проронил подопечный почти тоскливо — так, будто все это время речь шла о нем самом, а не о ненавидимом им надзирателе. — Ведь и началось все это почти одновременно с твоим расследованием… Значит, все это — лишь для того, чтобы получить возможность…

— Все может быть, — согласился Курт. — В первое время после того, как мы с нею встретились по пути из собора, я помню, мое состояние было далеко от идеального, однако я все еще мог связно мыслить. Я не терялся. Стало быть, тогда это все еще были мои собственные мысли и чувства. Тогда я сумел с ними справиться, сумел их разложить, что называется, по полкам и вынудить себя о них почти забыть.

— Когда все вернулось? — спросил Ланц осторожно; Курт улыбнулся — словно со скрипом:

— При начале моего расследования. Сейчас я даже точно могу сказать, когда именно — на второй день. Утром, после проведенного в университете анатомирования Шлага. Поначалу я не придал этому значения — мне снилось что-то, о чем я не мог вспомнить, голова была тяжелой, думалось с трудом; я решил, что не успел выспаться после бессонной ночи. Но именно с того дня и началось все прочее — и неспокойное поведение, и сумбур в мыслях… и эта нездоровая тяга к ней.

— Надо насесть на племянницу твоей хозяйки — пусть напряжется и вспомнит, когда точно она впустила графиню в твою комнату.

— Но стойте, — вновь возразил Бруно, однако уже менее убежденно, чем прежде. — Я однажды сказал, что, если меня возьмут с ножом в сапоге, это не означает, что зарезанный сосед — на моей совести. Моя вина, если беспристрастно, не доказана даже в том случае, когда меня возьмут с ножом в окровавленной руке над его трупом!

— Кто назначил тебя адвокатом? — вздохнул Курт устало, и подопечный насупился: