Стихи и эссе
Шрифт:
Лекция восстановлена по записям Ансена, Гриффина и Лоуэнстайн.
Лекция восстановлена по записям Ансена, Гриффина и Лоуэнстайн. Оден использовал материал шекспировской "Бури" в своей большой поэме "Море и зеркало" (1941–1943, впервые опубликована в 1944 г.). Кроме того, Оден рассматривает "Бурю" в эссе "Валаам и ослица" (сборник "Рука красильщика"). В дневниковой записи от 30 апреля 1947 г. Ансен приводит слова Одена, упомянувшего, в беседе, что многочисленные литературные переработки "Бури" вызваны и тем, что "Шекспир оставил текст в беспорядке", и тем, что, подобно всем мифам, эта пьеса "обладает ценностью независимо от того, как она написана". "Стихи здесь не нужны, достаточно одного мифа, его можно развивать самостоятельно, если вы ухватили суть". Оден прибавил: "Нет, мне не кажется, что монолог 'Окончен праздник…' — это лучшее из написанного Шекспиром, что этот отрывок надлежит
С. 517… я тоже работал с этой темой. — Оден имеет в виду собственную переработку "Бури" в поэме "Море и зеркало".
С. 518… добрым, но глупым персонажем… — В лекции о "Буре", прочитанной в 1941 г. в Мичиганском университете, Оден говорит о Гонзало чуть более сочувственно.
С. 521 Просперо пытался… но тот стал только хуже. — В лекции о "Буре" 1941 г. (см. примечание выше) Оден схожим образом истолковывает образ Просперо и отношения Просперо с Калибаном, но оценка Одена гораздо суровее в поэме "Море и зеркало" и в эссе "Валаам и ослица". Хотя в нью-йоркской лекции и упоминается, что "Буря" мрачнее других пьес позднего периода и что заключительные слова Просперо безрадостны, Оден не говорит (как он делает это в "Море и зеркале" и в "Руке красильщика"), что Просперо холоден и лицемерен, что образ Калибана символизирует общую человеческую участь, и что "Буря" — "манихейское произведение".
Лекция восстановлена по записям Ансена и Лоуэнстайн.
С. 535 Английская драма от создания "Торбодука" Марло в 1564 году. — Некоторые из приводимых Оденом дат на год или на два отличаются от общепринятых. Наиболее серьезными расхождениями следует считать год создания "Испанской трагедии" (1589) и год рождения Томаса Мидлтона (ок. 1580).
С. 554 Когда художник воспринимает себя слишком серьезно… больше, чем может. — В этом состоит и один из ключевых эстетических вопросов поэмы "Море и зеркало", законченной Оденом за несколько лет до нью-йоркских лекций.
ЧТЕНИЕ
ПИСЬМО
ЭССЕ О ЛИТЕРАТУРЕ
"ХВАЛА ИЗВЕСТНЯКУ"
Чем крупнее поэт, тем безнадежнее его одиночество. Тем оно, я бы сказал, фатальнее. И это, увы, не вопрос чутья, скорее факт свершившейся биографии.
Уистен Хью Оден был, пожалуй, последним поэтом, чьи стихи разучивались наизусть и декламировались по памяти; на его лекции собирались студенты соседних университетов, а тиражи книг требовали допечатки. Он был последним поэтом, позволявшим себе многостраничные дидактические поэмы; он был последним виртуозом классического английского стиха. Собственно, именно английский язык, — а, видимо, не Честер Каллман, — был его вечным спутником. За последний десяток лет своей жизни он дважды менял толковые словари. Но смена словаря — это ведь еще не измена языку?
Тем паче, если словарь износился от слишком частого пользования?
Обреченный на витальную привязанность к одному человеку, он так никогда и не создал семьи. В его домах жили друзья, молодые люди, множество кошек — но метафизического тепла это не прибавляло. Вернее, не уменьшало холода. Уезжая из Америки на родину, он свалил на пол книги, окружавшие его в течение многих лет, и предложил провожавшим взять на память ту, что придется по вкусу. Что может быть дороже для одиночки, чем книги?
Кристофер Ишервуд, старинный приятель Одена, прозаик и сценарист, вспоминал об их встрече после нескольких лет разлуки: "Уистен ничуть не изменился. Он по-прежнему рано встает, пишет только при электрическом свете, без конца курит, отчего в доме всякий раз пропадают спички. Он по-прежнему выпивает в день по шестнадцати чашек чая, а ночью, замерзая, тащит на себя все, что попадется под руку, чтобы согреться".
Впрочем, "холоднокровие" преследовало его еще в детстве, и, возможно, его жизнь иногда кажется некоей метафорой жажды согреться: чаем, любовью, путешествиями, фронтом, вином, речью, наконец. Надо полагать, в детстве же складывался тот пейзаж, который позже станет в той или иной форме идиосинкретическим поэтическим ландшафтом Одена: все эти заброшенные штольни, шахты, пещеры провинциальной Англии, которую он наблюдал, путешествуя с отцом-лекарем. Ранние стихи его напоминают Фроста, но характерный пейзаж — унылая плоская страна, каменоломни, известняк —
Полуразрушенные фабрики появились у Одена позже. Двадцатые годы, годы экономического кризиса, помноженные на увлечение поэзией Элиота, дают нам образ Одена эпохи его учебы в Оксфорде. Он возглавляет "банду" сверстников, которую позже назовут "оксфордской школой поэтов"; пишет строго по три стихотворения в неделю, а вечерами, нацепив ирландский макинтош, бродит вокруг индустриальных развалин. В его кармане — пистолет на случай, если жизнь — пустяк, в его черновиках — чудовищная смесь заводского пейзажа с мифологическими персонажами "а ля Элиот". Пистолет, как потом оказалось, был стартовым, стихи же, посланные Элиоту, были мэтром прочитаны и мэтра нисколько не тронули. Пейзажи, в свою очередь, откликнулись в стихах Одена позже:
Возвращайся, коль можешь, скорее в родную страну по размытым дорогам, где спят поезда и ко дну опускается ил, паутиной зарос дымоход и трамвая на сломанных линиях вряд ли кто ждет. Там в котельных сквозняк, остывает там ночью вода; на поваленных вышках без тока висят провода, сорняки пробивают дорогу к реке сквозь гранит. Бросишь камень и слышишь, как плещет внизу и шумит [585] .
Поэзию Одена часто называют сложной. В этом есть доля правды, особенно применительно к так называемому "содержанию". Есть тут, однако, и своя специфика: проходя сквозь ткань языка, образы Одена искажаются скорее по законам синтаксиса, нежели изощренного интеллекта. Дело в том, что Оден был последним "идеологичным" поэтом нашего века — отсюда вся его афористичность и назидательность. Всю жизнь он как бы ищет идейную опору своему "я": сперва в модном психоанализе, потом в марксизме, христианстве и т. д., покуда — логически завершая странствие — не обретает единственно универсальный авторитет: английский язык. Можно сколь угодно долго говорить об Одене-обличителе, богослове, лирике, драматурге — суть будет не в этом. Отдаваясь "всей душой" каждому увлечению — иными словами, полагая его единственно верным, — он каждый раз создавал фантастически адекватную форму, и смысл его поэзии был скорее именно в адекватности как таковой, нежели в "узком" содержании. В чем, собственно, и заключается смысл всякой поэзии. У Одена нет "поэтического лейтмотива", "темы всей жизни" и т. д. В каждую эпоху он разный, и только по синтаксической "ряби" мы узнаем его почерк. В конце концов, в изящной словесности можно быть фанатичным последователем одной идеи, но поэтика — в отличие от идеологии — никогда не даст тебе соврать.
585
Здесь и далее стихи в переводе Г.Шульпякова.
Окончив Оксфорд (в активе — обширный опыт однополой любви, письмо Элиота и книжечка стихов, отпечатанная в домашних условиях Стивеном Спендером), Оден путешествует. Его выбор — Германия. Оден увлечен психоанализом. Его трактовка христианства — весьма в духе времени: Бог Отец олицетворяет инстинкт самосохранения, Бог Сын — инстинкт смерти, Святой Дух — либидо. Написанное Оденом в ранних тридцатых так или иначе варьирует эту тему.
Позже, пожелав быть в. мире действий, сохраняя при этом условность морали, он увлекается марксизмом. Крах очередной идеологии сопровождается бегством; его путешествия в тридцатых годах — Исландия, Испания, Китай — есть своего рода карта его душевных катаклизмов. Нас, однако, интересует наиболее ценный "поэтический выход" любого странствия. В этом смысле лишь Исландия — гипотетическая родина предков Одена — наиболее аутентична поэту. Там, на "северном острове", куда Оден отправляется на деньги издательства "Фабер и Фабер", он пытается посмотреть на Европу со стороны — и пишет великолепное "Письмо лорду Байрону" (1937), сочиненное чосеровским пятисложником. Вот образец этой блестящей (но для "Фабера", видимо, убыточной) сорокастраничной эпистолы:
Допустим, я пишу, чтоб поболтать О ваших и моих стихах. Но есть Другой резон — чего уж там скрывать — Я только в двадцать девять смог прочесть Поэму "Дон Жуан". Вот это вещь! Я плыл в Рейкьявик и читал, читал, Когда морской болезнью не страдал.К этому времени — к концу тридцатых — он уже блестяще владел самыми разными стихотворными формами. Он мог написать туманную драму с аллегорическими персонажами — и прозрачнейшее "Письмо лорду Байрону". Язык всякий раз уступает Одену: будучи самым структурирующим, имперским, идеологичным, английский язык, всегда занимавший подчиняющее положение, сдается перед оденовской идеологией. Только в зазорах, на стыках лингвистических пластов возникает вдруг вуальнейшая канитель лирики, где, впрочем, в отношениях синтаксиса напряжения куда больше, чем в душе автора. Иными словами,