Стихи-Я Пушкина
Шрифт:
Поэт идет: открыты вежды,
Но он не видит никого;
А между тем за край одежды
Прохожий дергает его...
– - - - - - - -
И в конце:
Как Дездемона избирает
Кумир для сердца своего.
– -------------------
И вопрос:
– Как выбирает Дездемона?
– И можно думать, душой, стихией, как думают Борис Парамонов и Иван Толстой, но вот Пушкин конкретизирует, что нет, не только, а точнее:
–
И более того, она проверяет по этой книге то, что говорит Бурмин, объясняясь ей в любви, укрощая свою стихию театром:
– Я вас люблю, - сказал Бурмин, - я вас люблю страстно...
И она видит: совпало - это первое письмо Сен-Пре, вспомнила, с кем она переписывались в юности письмами из этого романа Жан-Жака Руссо Новая Элоиза.
Поэтому.
Поэтому Человеку, чтобы поверить в Бога - надо только вспомнить всё, - как сказал Арнольд Шварценеггер, вспомнить свой с Ним Завет - не чужой:
– Свой Завет.
Кажется:
– Ну не смешно ли противопоставлять ТЕАТР - Стихии, тем более управляемой?
Говорят, бог был против театра, - но это может быть только, как против профанации истины.
Недаром какая сейчас ведется борьба с театрами-то! Поняли, что не вырубить топором - театр с легкостью даже аннигилирует.
Далее, про формулировку Толстым: Гордись поэт!
– Откуда взято? Также:
– Гнилой пень вместо того, что сейчас вижу я в тексте открытой книги:
– Чахлый.
Толстой читает:
– Волнует степь и пыль несет, - когда написано:
– Подъемлет лист и пыль несет.
И вот этот:
– Гордись поэт, - тогда, как у меня просто:
– Таков поэт: как Аквилон
Что хочет, то и носит он.
И делается заключение:
– Этим Гордись Пушкин отменяет нравственность.
Похоже на какой-то черновой вариант в стиле допотопной лирики Жуковского.
Здесь дело не в гордости, принципиально не в этом дело, когда Пушкин пишет:
– Зачем арапа своего
Младая любит Дездемона,
Как месяц любит ночи мглу?
– а до этого про ветр в овраге, когда надо гонять корабли по морю, про орла, покидающего горы и башни ради чахлого пня.
И продолжает:
Таков поэт: как Аквилон
Что хочет, то и носит он -
Орлу подобно он летает
И, не спросясь ни у кого,
Как Дездемона избирает
Кумир для сердца своего.
И, не мудрствуя лукаво,
– Стихийным!
– Вопрос:
– Почему тогда Чарский молчал, изумленный и растроганный?
– Ну что?
– спрашивает поэт.
И Чарский рассказывает, чем он очень удивлен и растроган, - нет, не стихией, клокочущей в Медном Всаднике, а наоборот, тем, что чужая мысль, чуть коснувшись слуха поэта, тут же стала его собственной! Как будто он думал об этом же самом всю оставшуюся жизнь.
Понимаете, думал всю жизнь! Вот в чем дело, в том, что поэт только о том и думает, как:
– Укротить Стихию, - едва она появится.
– А не наоборот, сам такая же стихия.
Разница большая:
– Тигр и его Укротитель.
Как говорится:
– Я звал тебя и рад, что вижу!
– Это не просто бой Лермонтова с барсом - или что у него там было, в ожидание смертельной ничьей - а ожидание противника, чтобы победить его, однако:
– Во славу Божию!
– Как и написано в другом месте:
– И как гром его угроза поражала мусульман.
В конце там же написано, что вернувшись домой после победы:
– Как безумец умер он.
– Ибо:
– Вступить в бой со стихией - это одно, победить её можно, как это сделал Импровизатор из Египетских Ночей, - но.
Но, видимо, бессмысленно, взять ее Гением можно, но в Этом Мире - не до конца.
Как и сказал Иисус Христос печально, искушаемый последний раз тем же, чем пушкинский Импровизатор и Жил на свете рыцарь бедный, Духом смелый и прямой:
– Искушаемый победой над стихией!
– ибо:
– Я могу, Господи!
– но это МОГУ не принимает во внимание, что Стихия - это тоже бог, бог, сам желающий измениться, но вот с помощью смерти части себя в роли:
– Сына.
В любом случае Пушкин - это не стихия, а надо иметь в виду не только содержание стихотворения, но и то, что поет эту стихию сам поэт, загнавший ее, как Аполлон в свою Лиру, сделавший из нее:
– Спектакль.
Повторю еще раз Пушкин, как и Шекспир противопоставил Стихии:
– Театр.
Как и Евангелие - это сплошной театр, правда, в самом конце, после Тайной Вечери:
– Смертельный.
Апостолы идут в свой последний бой сознательно, уже подготовившись на Тайной Вечере, а не вынужденно стихийно, как:
– Нам ничего не осталось, как только умереть.
– Ибо и сказано:
– Смертию смерть поправ.