Стихи

Ахмедов Бах

«Не нужно грустить!» — говорю я этому человеку. «Не нужно грустить!» — говорю я себе. «Не нужно грустить, милая!» — говорю я своей любимой. Потому что наша жизнь — это таинственное переплетение возможностей и невозможностей, и нам никогда не понять, как одно переходит в другое. И как на дне чашки кофе, в черной непрозрачной его глубине роятся мириады молекул, ежесекундно меняя свои комбинации, так и в жизни возможности и невозможности каждое мгновение переходят друг в друга, и только легкие удары Вечности заставляют их застыть в определенном узоре, что потом, вместе с сотнями других узоров, составит причудливый рисунок нашей судьбы…

Все связано и переплетено друг с другом, и нам никогда не постичь всех тайн, всех хитростей этих переплетений. И здесь есть место для отчаяния, но еще больше места для надежды. Ибо невозможное сегодня, становится возможным завтра, и то, что невозможно для человека, возможно для Бога. И значит, это опять и опять вопрос личной веры и умения ждать. Не подачек и милости от небес, но той единственной

возможности, которая предназначена одному тебе и упадет в твои замерзшие ладони, как теплая звездочка, как нежный лепесток, как взгляд любви, так долго тебя ожидавшей, как свою последнюю и единственную возможность. И вот тогда появляется светлый рисунок на чистом холсте вечности… И тогда высвечивается в глубине кофе, в глубине моей отчаянно-безумной надежды твой профиль, твой легкий силуэт, твой взгляд, полный нежности и радости… И я начинаю понимать, что все это время все переплетения моих возможностей и невозможностей были лишь долгой дорогой к этой точке, к этому пределу, в котором, как таинственный огонь в сосуде, мерцает чудо нашей встречи, и после которого уже нет и не может быть никаких невозможностей, после которого прозрачная стена времени исчезает, тает в тепле наших сомкнутых рук, в тихой музыке наших взглядов, в божественной тишине наших улыбок…

…А возможность и невозможность — это ведь всего лишь порождения нашего ограниченного разума… Это всего лишь исчезающие малые точки в бесконечном пространстве света, где есть только одна возможность и одна бесконечная свобода — свобода Любви…

Котенок

Рассказ

I

Наверное, в жизни у каждого человека есть дни, которые помнятся спустя даже много лет с точностью до мельчайших подробностей, до каждого часа, а порой и до минуты. Воспоминание о таких днях похоже на комнату, в которой мы жили когда-то, и, вспоминая этот день, мы словно входим в нее, и видим, что все вещи лежат на старых местах, и еще тепла кружка с недопитым чаем, и еще крутится кассета в магнитофоне, как будто мы только на 5 минут вышли из комнаты… Но почему же тогда в вазе стоит букет завядших цветов, а на открытой книге толстым слоем лежит пыль? Да и фотография на стене поблекла и сморщилась, так что с трудом уже узнается тот, кто на ней запечатлен… Быть может потому, что память наша двойственна по самой природе своей. И, удерживая самое ценное и дорогое, сохраняя в нетронутости хронологию дня, его ужимки, гримасы и улыбки, она опускает все то, что нарушает его мнимую гармонию и делает его похожим на все остальные дни жизни, потому что тогда ведь получится, что все они были похожи друг на друга, как непрочитанные детективы на прочитанные, а это уже вызовет у нас сомнение в профессионализме и таланте нашей памяти, чего она, конечно, допустить не может, даже если ради этого придется иной раз солгать и придумать новые факты, или наоборот, закрасить лишние детали на картине, пририсовав куст сирени или флигель, там, где их не было и в помине…

Котенка я нашел в тот день, когда в первый раз, в зимнюю сессию третьего курса завалил экзамен. Это были методы матфизики и двойку мне поставили вполне заслуженно, поскольку я практически не готовился, а проницательный наш лектор Гусев раскусил меня уже на втором вопросе. Впрочем, там и раскусывать было нечего — я поплыл совершенно беззастенчиво и с какой-то глупой бравадой утопающего начал нести такую ахинею, что под конец мы оба — Гусев и я — улыбались, как если бы вместе смотрели комедийный спектакль. В общем, кончилось, все это тем, что Гусев сказал, что не хочет портить мне зачетку тройкой, а потому ставит неуд, чтобы я пересдал этот экзамен на «хорошо», а может даже и на «отлично».

Я вышел в коридор. Как во сне, выслушал я утешение своих товарищей по группе и пошел в гардероб. Надо сказать, что по неким приметам, о которых здесь не место говорить, я предчувствовал, что экзамен будет завален. Но, тем не менее, это предчувствие все-таки не смягчило для меня удара первой двойки. И не то, чтобы в этом было для меня что-то унизительное, вовсе нет, просто меня, скорее, поразил сам факт того, что предчувствие, преследовавшее меня уже несколько дней, не обмануло, словно я на мгновение ощутил прикосновение невидимых и холодных пальцев некой предопределенности на своей руке. Я оделся и вышел на улицу.

Сейчас я уже не помню точной даты первого экзамена, кажется, это было пятого или шестого января, и в те дни было особенно холодно, температура пару недель подряд не поднималась выше 20 градусов мороза. Быстро сгущались короткие январские сумерки, в которых, как старинный мрачный замок, высилось главное здание МГУ. Я невольно посмотрел наверх, но шпиль утопал в серой туманной дымке. Небо тоже было свинцово-серым, и его зимняя снежная тяжесть ощущалась почти физически. Может оттого, что я почти не спал в ночь перед экзаменом, все виделось мне каким-то замедленным, все было словно тумане, теряя четкость очертаний и ясность назначений, и мне казалось, что я нахожусь во сне… Хотя, сейчас я понимаю, что не мир вокруг меня замедлился, а сам я передвигался медленно, и главное, совершенно, бесцельно. От этого и все окружающее казалось мне неясным, смутным и необязательным, как бывает только во сне, когда нет никаких логических связей между событиями и во всем царит не то прекрасная, не то страшная произвольность…

Я зашел в Главное здание, спустился в столовую, пообедал. Впрочем, вряд ли я осознавал,

что именно я ем. Мне просто нужно было что-то делать, и видимо, где-то на уровне физиологии чувство голода повело меня в столовую. Потом я снова вышел на улицу, перешел дорогу и встал на остановке. Подъехал автобус, я сел в него и доехал до метро. Мне захотелось поехать в центр, чтобы позвонить домой и сообщить своим домашним о двойке. Я мог позвонить и из Главного здания, но тогда было бы непонятно, что делать дальше, поскольку в общежитие мне возвращаться не хотелось. А так была хоть какая-то вроде бы цель поездки в центр. Я вышел на «Библиотеке им. Ленина» и прошел пешком на Новый Арбат. Впрочем, тогда он еще назывался Калининским проспектом. Там были переговорный пункт, откуда я часто звонил домой, сразу за Новоарбатским гастрономом. Конечно, родители принялись меня утешать, и говорить, что никакой трагедии в этом нет, и, конечно, я пересдам этот экзамен. Я слушал, и кивал, как будто они могли видеть мои кивки. Я знал наперед все, что, мне скажут. И к тому моменту мое расстройство по поводу несданного экзамена переросло в нечто совсем другое, так что, на самом деле, про экзамен я уже почти и не думал… «Да, да, конечно… Я знаю. Да нет, я уже успокоился, не переживайте за меня…» — говорил я в трубку, наблюдая как 15-ти копеечная монетка слегка подскакивает вверх в железном кармашке, и лишь потом проваливается в чрево автомата. Помню, что, кажется, именно тогда я заметил эту странность, и, что она меня почему-то поразила чрезвычайно… Закончив разговор, я пошел обратно. Было очень холодно, люди быстро пробегали мимо, спеша в любое тепло — в магазин, в метро, в кинотеатр… А я шел медленно, и мороз, щипавший мне щеки и нос, был мне почти приятен. Я спустился в подземный переход и перешел на другую сторону проспекта. Зашел ненадолго в «Дом книги», но, кажется, ничего не купил, просто бродил и смотрел, что есть в продаже… Выходя из магазина, я посмотрел на висящие на стене часы — была почти половина седьмого… Впрочем, мне было все равно.

Когда я вышел на улицу, мне показалось, что людей стало больше. Я прошел по направлению к перекрестку и свернул на Суворовский бульвар. Кажется, мне хотелось дойти до «Кинотеатра повторного фильма» и может, даже зайти в кино, если там идет что-то интересное. Когда я проходил мимо Библиотеки им. Гоголя, я вдруг услышал жалобное и громкое мяуканье. Было сразу понятно, что мяучит котенок, потому что так беспрерывно и жалобно мяучат только котята. Я остановился и огляделся вокруг. Котенка нигде не было видно. Ничего не понимая, я прошел несколько шагов назад и заглянул во дворик библиотеки, где грустно сидел Гоголь, с высокой снежной шапкой на голове. Но и там котенка не было. Я снова прошел вперед и вдруг понял, что мяуканье доносится из-под припаркованной у тротуара «Волги». Я нагнулся и увидел его — он сидел под машиной, у заднего колеса и орал во всю глотку, испуганно озираясь по сторонам и дрожа от холода мелкой дрожью… Я протянул руку и достал котенка. Это был совсем маленький серый комочек с двумя черными пятнышками — на лапке и на спине. Я посмотрел на «Волгу», но внутри никого не было, очевидно, что он оказался под ней случайно. «Да уж, — подумал я, — угораздило тебя в мороз оказаться на улице…» Расстегнув куртку, я положил котенка за пазуху, снова застегнул, и пошел дальше. Котенок стал мяукать реже, а потом и вовсе затих, пригревшись у меня под курткой. «Все это замечательно, — думал я, возвращаясь к реальности, — но куда я его дену?» В общежитие нести нельзя — со мной в комнате жили еще два человека, и один из них — аллергичный Вадик, который на дух не переносит никакую живность. Да и вообще, держать в комнате кошек, собак и прочих братьев наших меньших по правилам нашего общежития строго запрещалось. Я стал перебирать в уме знакомых москвичей — друзей и родственников, но ни один вариант не показался мне подходящим. Но и оставлять погибать котенка на морозе после его почти чудесного спасения казалось мне просто невозможным.

Тем временем, продолжая искать выход и обдумывая дальнейшую судьбу котенка, я шел по Суворовскому бульвару и дошел до перекрестка у Никитских ворот. Вот и кинотеатр повторного фильма. Я зашел в помещение, где находились билетные кассы, просто чтобы немного согреться и обдумать, что делать дальше. Электронное табло часов показывало 6:45, а в семь часов начинался фильм Сокурова «Одинокий голос человека». Людей в кассе было очень мало, и очередь продвигалась быстро. Я отошел к противоположной стенке и сделал вид, что кого-то жду. Может, я действительно кого-то ждал? Между тем, котенок мой проснулся и снова начал жалобно мяукать. На сей раз, очевидно, он просил есть. Услышав мяуканье, некоторые люди в очереди обернулись в мою сторону и посмотрели заинтересованно. «Может, кто-нибудь возьмет» — мелькнула в голове слабая надежда, и я подошел к очереди и вытащил котенка. «Никому котенок не нужен?» — спросил я. Пожилая интеллигентная женщина, похожая на Крупскую, умильно заулыбалась и принялась, сюсюкая и причитая, гладить котенка.

— Не возьмете? — спросил я.

— Ой, да я бы с удовольствием, — заохала «Надежда Константиновна», — только у меня в квартире два сиамских кота пятый год уже живут, они же его растерзают. Ой ты лапонька!.. Бедненький… Это ваш?

— Нет, нашел только что на улице.

— Ой, бедняжка. И что за изверги пошли — выбрасывать в такой мороз на улицу беспомощного котенка! — снова заохала старушка, не забывая, впрочем, одновременно вытащить из кошелька нужную для билету сумму, поскольку очередь ее уже подходила. Люди в очереди с каким-то равнодушным вниманием слушали наш диалог и молчали. Впрочем, 6–7 человек и очередью было назвать трудно.