Стихи

Джанумов Юрий Александрович

«Ни кошек, ни детей, ни ветра…»

Ни кошек, ни детей, ни ветра, Ни роковых дорог назад, — Люблю: азарт, безумье Федры И сумасшедшие глаза. Жестокие люблю признанья, Беседы с памятью ночной, Смертельный холод расставанья И все, что связано с тобой. Еще — напрасный лепет строчек, Где сердце плачет, но поет. Люблю концы. Законность точек. И одиночество свое.

«О, родина, печальница, о, мать…»

О, родина, печальница, о, мать… И сколько нежных слов еще б я пролил! Услышь: мы начинаем забывать Твои

черты, любимые до боли. Познавшие последнюю печаль И столько раз отвергнутые всеми, Мы память, как священную скрижаль, С собою гордо пронесли сквозь время. И в горький час сознанья нищеты, Когда уж слишком тягостно молчанье, — Мы, как давно увядшие цветы, Ласкаем бережно воспоминанья. Перебирая их по лепесткам, Мы повторяем дорогое имя, — Как будто можешь ты вернуться к нам, Как будто нам возможно стать иными! Но бренной памяти приходит срок. Услышь же крик предельной нашей муки И тех прости, кто выстрадать не смог Такой опустошающей разлуки.

ЗА НОЧЬ

Слетает день листком календаря, Ночь сеет звезды. В полудреме слышу: Гудят тайфуны, грузные моря В пустыни растревоженные дышат. Шуршат пески, безумствует норд-ост, В палящем зное падает сирокко… Моя душа, подвыпивший матрос, Шатается по миру одиноко. Все фонари земные перебив, Цепляется в потемках рваным клешем, Ползет на четвереньках и грубит Таким же вот подвыпившим прохожим. Так хорошо ей, пьяной и лихой, Кричать, буянить, требовать расплаты, Распоряжаться спящею землей Как парусами в полосе пассатов! Так хорошо — хоть раз поставить в счет Весь дикий гнев свой, ненависть, презренье И бунтовать — пока не позовет Унылый вой проснувшейся сирены. Тогда — прощай! Листок календаря Опять в рассвете хмуром затрепещет И вырвутся, придут, заговорят Земные очертания и вещи. Моя душа, тебе вот в этот миг Из-за Кармен повздорить бы неверной, И в поножовщине — под вой, свист, крик — Свалиться б замертво в дверях таверны!

«К берегу долго прощанья летели…»

Б. С—му

К берегу долго прощанья летели, — Сказочный город остался там. Мы уплывали на каравелле К несуществующим островам. Помнишь те дни? Сумасшедшее счастье! В южной лазури лишь чайки да мы. Ветер, наш юнга, путает снасти, Волны как кони встают на дыбы. О, мы восторгу не знали предела, — Сколько надежд было с нами тогда! Помнишь, однажды, как вдруг потемнело Небо; как стала зловещей вода? Помнишь, как ветер нас предал, как шквалы Первый сменили в ночи ураган?.. В гиблых широтах циклон одичалый Гневно прибил нас к иным берегам. Друг! Наша молодость — там, в океане. Нежной жемчужиной стала она. И никогда, ни одним из желаний Нам не достать ее с мертвого дна.

«Многое — погибло безвозвратно…»

Многое — погибло безвозвратно. Многие — исчезли без следа. Многим — не найти пути обратно. Многих не дозваться — никогда. Многого — ничем нельзя поправить. Многому — вовек уже не быть. С многими — легко простилась память И о многом — лучше позабыть.

Д. Р. (Displaced Persons)

Без нашей воли, ненароком, Рожденные под гул войны, Две

буквы стали нашим роком, Их воплощеньем — стали мы. И вот, бездомные изгои, Затравленные беглецы, Мы продолжаем бег… Без боя Гонимые во все концы. Не бред ли это — дикий, страшный? Сквозь пытки лет и лагерей К чужим горнилам, стройкам, пашням Бежать… от родины своей! Бежать. Иного нет исхода. Бежать, — пока там длится ночь. Мы выбрали тебя, свобода, В надежде страждущим помочь. И так же просто и сурово, Как эти молвились слова, Два новых крепнут в мире слова, — Раскрылась новая глава.

«Как страшно, когда ты однажды…»

Как страшно, когда ты однажды, Сквозь тела трусливую дрожь, Ни голода больше, ни жажды В иссякшей душе не найдешь. Когда ты припомнить захочешь И крикнешь в призывной мольбе, А памяти своды — из ночи Молчаньем ответят тебе. И даже руки не найдется, Чтоб в час этой лютой беды Тебе принести из колодца Хоть каплю живящей воды.

«Мне дорог час, когда закат…»

Мне дорог час, когда закат Дома и лица охрой тронет, Когда ватагой облака За счастьем тянутся в погоне. И уходя в прозрачный дым, Горя в причудливом румянце, День притворяется больным, А ветер — пьяным оборванцем. Мне хорошо грустить тогда, И на вокзале, в зычном гуле, Встречать, как близких, поезда, В толпе кого-то карауля. Как будто в этот странный час, Сутуля узенькие плечи, Из двери в зал, где третий класс, Вдруг выйдет прошлое навстречу. И холодея, сам не свой, Вновь обрету на миг крылатый Все, что потеряно душой, Все, что у сердца было взято.

«Да, да — себя не обмануть…»

Да, да — себя не обмануть, Все ясно страшной простотою: Снижается зловеще ртуть И скоро будет за чертою. И скоро снег пойдет — иной, И мгла опустится — иная; Над бурной некогда рекой Безбурность ляжет ледяная. Тогда — остудится вода, На берегах поникнут ивы, Неповторимые года Не так уж будут торопливы. И боль о том, что не пришло, О снах, несбывшихся доныне, Как за ночь от костра тепло Уйдет, развеется, остынет. Да, да — скользит все ниже ртуть, Все ближе, ближе мудрый холод, И голову, чтобы уснуть, Из милосердья клонит долу.

ПОСЕЩЕНИЕ ПИФИИ

Безумен, Пифия, твой бред И смехотворен твой треножник! Ответа не было и нет И быть его вовек не может. Взгляни, как тает этот дым, Как пламя, угасая, пляшет… Исчезнет все: Эллада, Рим, И ты, и я, и боги наши. Исчезнут все. И весь их труд Напрасен. Что им, мертвым, слава? Но… правы ль те, что создают Иль те, что разрушают, правы? Кто прав в деяниях своих? Каким путем идти должны мы? И есть ли средь путей земных — Единственно непогрешимый? Иль все, о чем поет поэт, Что нас на крыльях гордых носит, — Такой же вздорный, жалкий бред, И тщетны, праздны все вопросы И ни на что ответа нет?