Стихи

Джанумов Юрий Александрович

«Настанет час: незрячий, твердый, строгий…»

Настанет час: незрячий, твердый, строгий Упрется взор в небесный свод, И позабывший в днях своих о Боге По Божьей милости уснет. В молчаньи, черной, скучной вереницей Пойдут за гробом. Как вуаль, Обволокнет заплаканные лица Благопристойная печаль. Дойдут. Опустят. Станут возле ямы, Подкинут горсть земли вослед, И прозвучит над скорбными крестами О вечной памяти обет. Потом — венки и насыпь станут знаком Забвенья страшного… И те, Кто провожал, кто безутешно плакал, Вернутся к прежней суете. Вот — чья-то смерть. Так к вечности дремучей Один из многих перейдет. Так я предвижу собственную участь, Неотвратимый свой

черед. Поймешь ли ты? Не прихоть, не гордыня, Но… — если б обрести и мне Бесследность вечную… В морской пучине, В уничтожающем огне.

ЛЕТО 1930 ГОДА

Я дал душе моей каникулы На долгий срок, на долгий срок, Чтоб не страдала, чтоб не мыкалась И не роняла горьких строк. Мне хорошо в моем безмолвии, Душа ушла, — я глух и нем. Пусть лето в бурях, в грозах, в молниях, Я не встревожусь уж ничем. Покончив с ласковыми встречами, Не ищет сердце новых встреч, Ему обманываться не к чему И больше нечего беречь. Так канут дни мои бескрылые, Никто им запись не ведет… Эх, жизнь моя, подруга милая, Не так ли в бухте мертвых вод Безветрием завороженная, Забытая средь камышей, Не спорит джонка прокаженного С забвеньем, с тишиной своей? И что тебе — вернется, сгинет ли Твоя ушедшая душа? Оставь, забудь и будь покинутым Как эта джонка в камышах.

«В звездную ночь на морозном катке…»

В звездную ночь на морозном катке, Чуть в стороне, где ватага сугробов, — Вдруг увидать и узнать вдалеке… О, ведь и это случиться могло бы! Слушать, как злится на холоде медь, Вальс этот трубный восторженно слушать; Слышать, не верить и снова глядеть В нежную рябь ненаглядных веснушек. Словно коньки на снегу, впопыхах Все позабыть в этом счастье огромном И заблудиться в студеных мехах Взглядом, руками и сердцем бездомным. Так начался бы он, век ледяной: Выше и выше росли бы сугробы… Там, на катке, повстречаться с тобой — О, если это случиться могло бы!

«Мне так хотелось бы сразиться в преферанс…»

Мне так хотелось бы сразиться в преферанс С корсарами на острове сокровищ… Но время гонит свой громоздкий дилижанс В шальной езде, — его не остановишь. А жаль. За окнами мелькает иногда Такой соблазн!.. Пастушеские дали, Голубоватые, как льдины, города, Сады, каких мы с детства не видали. Порой, на перекрестке утренних дорог, Вдруг встанет домик в облаке акаций… Не знаю сам к чему, но, право, я бы мог Сойти и здесь. И здесь навек остаться. Возница злится на меня, на чудака, Ему претит восторг мой беспрестанный. Я вижу, как язвительно его рука Заносит бич над клячей окаянной. И с грохотом громоподобным, с быстротой, Захватывающей в тиски дыханье, Несемся дальше, покидая за собой Видения плененного желанья… О, бедная душа моя, — когда ж конец? Ужель вот так и будем проноситься Рабами сумасбродного возницы, Вотще глазея вдаль — на хрупкий тот дворец, Где наше счастье, может быть, томится?

«Закрой глаза и слушай, как сквозь сон…»

Закрой глаза и слушай, как сквозь сон В твое окно врываются синкопы И ритмы ночи… Плачет саксофон И скрипки нежно переходят в шепот. Поет кларнет. В невидимой руке Взметнулась страсть и мука дирижера; Он ускоряет, гонит, — вдалеке Уже созвездия вступают хором. И как прилив рокочущий, как смерч Растет мелодия в гигантском океане. Вот на мгновение коснулась смерть Вселенной ледяным своим дыханьем — Вот ночь раскрыла замыслы земли, Проникла в тайну гибели и стройки — И, вспыхнув в звездно-золотой пыли, Рассыпалась комета на востоке — И вдруг — бессильно падает рука… В окне — рассвет. И холодно и рано. А с неба льется мутная тоска, Гудя пропеллером аэроплана.

«Милая, нежная, я уже знаю…»

Милая, нежная, я уже знаю Час расставанья и сердце твое… Вечер.

Дымок над трубкой тает И все о том же скрипка поет. Столики, лица, цветы, стаканы — Так примелькалась земная юдоль! Мы, как актеры, под гул ресторанный Мучась ведем непосильную роль. В городе шумном, другом, далеком Может вот так же рыдает фокстрот, Может вот так же с прохладным соком Кто-то соломинкой боль свою пьет. Брось, — не грусти. Разве новы разлуки? Что по несбывшимся снам тосковать?! Скоро найдутся другие руки, Чтоб эту горькую грусть заласкать. Скоро забудутся тщетные встречи, Сердце привыкнет, станет грубей. Может однажды, в какой-то вечер, Без сожаленья припомнюсь тебе. Дай же мне руку в неповторимый, В этот жестокий и чудный час… Я назову тебя — хочешь? — любимой И поцелую в прощальный раз.

«Дождь моросит в ночную черноту…»

Дождь моросит в ночную черноту, Ворчит вода, стекая в недра стоков… Ах, иногда — грустить невмоготу, Как иногда тоскуется жестоко! Не знает, нет, простуженная ночь, Куда себя от луж, от стужи спрятать… Чем можно сердцу бедному помочь, Когда оно такой тоской объято?! Блуждать, шагать сквозь злые сквозняки, Стоять зачем-то на мосту канала… Когда б ты здесь была, — твоей руки Коснуться лишь, и — сразу б полегчало.

«Сидеть в кафе и слушать под фокстрот…»

Сидеть в кафе и слушать под фокстрот Беспечный вздор соседки благосклонной, Следить за тем, как танец пары гнет, Как вертит их вне смысла и закона. Соломинкой, по капле, от тоски Тянуть тягучее недоуменье И ждать напрасно, чтоб твоей руки Хоть чье-нибудь коснулось сожаленье. И дальше слушать, как растет прибой В душе от слов, от лиц, от звуков этих… И вдруг понять, что для судьбы такой Не стоило бродить в тысячелетьях. Растерянно тогда исторгнуть: О! И чувствуя, что больше нет уж мочи, Забыв соседку, вежливость, пальто, — Свой гнев повелевающий упрочить. Вон выбежать — в ночной, пустынный двор, Где вся тщета взглумилась этажами, И жизнь свою — ничтожный этот вздор — С ожесточеньем размозжить о камень.

«Унылый ноябрьский ландшафт…»

Унылый ноябрьский ландшафт. Ничего От чар сентября не осталось. С дождями, стеклярусною бичевой, Нисходит на землю усталость. Усталость и старость… Состарился год, Пройдя испытанье земное, И вот он, изношенный, брошенный, ждет Последнего сна и покоя. Лысеют леса. Запустели поля. Дороги изрыли морщины. И дряблая, дряхлая дремлет земля Под рыжей и рыхлой периной. Ни птицы, ни зверя. Закрыт и забыт Киоск возле мертвых купален. И только рябина еще веселит Седые, холодные дали. Ты помнишь? Совсем ведь недавно — на днях — Здесь май зеленел; золотился Июль на душистых, пушистых полях; Багрянцем сентябрь шелушился… Ты помнишь? Совсем ведь недавно — вчера — Насколько моложе мы были! Ведь нас не страшил этот сумрак с утра. Иль крест — на случайной могиле.

«Праздник был. Фонарики пестрели…»

Праздник был. Фонарики пестрели В глубине аллей, в беседках над водой. Под веселый грохот карусели На лебяжьих крыльях плыли мы с тобой. С каждым кругом от земли все выше Устремлялись мы, скользя в прохладный мрак. Уменьшались, расплывались крыши Балаганов, будок, головы зевак. Фейерверк взвился, зеленою дугою Озаряя нас и наших лебедей, И казалось нам: все кончено с землею, Мы уж никогда не возвратимся к ней. Нам казалось: понята и нами Радость птиц, начавших долгий перелет, Что и мы найдем за облаками Острова, где нас успокоенье ждет. Забытье. Блаженная дремота. Нет ни памяти, ни времени… И вдруг — В недрах карусельного фокстрота Прогремел скрежещущий железный звук. Рядом дико грянул грохот трубный, Чад земли коснулся белых, нежных крыл, И палач с улыбкой дружелюбной Подошел и лебедей остановил.