Стихи

Рождественский Роберт Иванович

ВОЕННЫЕ МЕМУАРЫ

Перечитываю мемуары, наступившее утро кляня… Адмиралы и генералы за собою ведут меня. И под жесткою их командой в простирающемся огне я иду по такой громадной и такой протяжной войне. От июня — опять к июню, От Днепра — и снова к Днепру я ползу, летаю, воюю, всё, что отдал, назад беру. Только где б я ни шёл и ни плавал — в Заполярье, в Крыму, у Двины, — я всегда нахожусь на главном — самом главном фронте войны! Надо мною — дымные хмары, я ни в чём судьбу не виню… Перечитываю мемуары. Писем жду. Друзей хороню. По просёлкам мотаюсь в джипе. В самолёте связном горю. Признаю чужие ошибки. И о собственных говорю. Контратаки и контрудары, артналёты и встречный бой… Перечитываю мемуары. Год за годом. Судьбу за судьбой. Марши, фланговые охваты. Жизнь, помноженная на войну… Если авторы суховаты, я прощаю им эту вину. Было больше у них не писательского, а солдатского мастерства. Оттого и Отчизна жива. И нужны ли ещё доказательства?

Взял билет до станции

Взял билет до станции Первая любовь. Взял его негаданно. Шутя. Невзначай. Не

было попутчиков. Был дым голубой. Сигареты кислые. И крепкий чай. А ещё шаталась монотонная мгла. А ещё задумчиво гудел паровоз… Там, на этой станции, вершина была. Тёплая вершина. До самых звёзд. Ты её по имени сейчас не зови, хоть она осталась — лицом на зарю… Встал я у подножия Первой любви. Пусть не поднимусь уже — так посмотрю. Потянулся к камню раскалённой рукой. Голову закинул, торопясь и дрожа… А вершины вроде бы и нет никакой. А она, оказывается, в пол-этажа… Погоди! Но, может быть, память слаба?.. Снег слетает мудро. Широко. Тяжело. В слове буквы смёрзлись. Во фразе — слова… Ах, как замело всё! Как замело!.. И летел из прошлого поезд слепой. Будто в долгий обморок, в метели нырял… Есть такая станция — Первая любовь. Там темно и холодно. Я проверял.

В СОРОК ЧЕТВЕРТОМ

Везёт на фронт мальчика товарищ военный врач. Мама моя, мамочка, не гладь меня, не плачь! На мне военная форма — не гладь меня при других! На мне военная форма, на мне твои сапоги. Не плачь! Мне уже двенадцать, я взрослый почти… Двоятся, двоятся, двоятся рельсовые пути. В кармане моём документы — печать войсковая строга. В кармане моём документы, по которым я — сын полка. Прославленного, гвардейского, проверенного в огне. Я еду на фронт. Я надеюсь, что браунинг выдадут мне. Что я в атаке не струшу, что время моё пришло… Завидев меня, старухи охают тяжело: "Сыночек… Солдатик маленький… Вот ведь настали дни…" Мама моя, мамочка! Скорей им всё объясни! Скажи, чего это ради они надо мной ревут? Зачем они меня гладят? Зачем сыночком зовут? И что-то шепчут невнятно, и тёмный суют калач… Россия моя, не надо! Не гладь меня! И не плачь! Не гладь меня! Я просто будущий сын полка. И никакого геройства я не совершил пока! И даже тебе не ясно, что у меня впереди… Двоятся, двоятся, двоятся рельсовые пути. Поезд идёт размеренно, раскачиваясь нелепо, — длинный и очень медленный как очередь за хлебом…

В РИМЕ

Скажи мне, что ты меня любишь… Чуть живы дотошные люди. Мы рано встаём, озабоченно-неисправимы, как будто сдаём историю древнего Рима. Ворочаем тёмные камни его Колизея, на прочее проникновенно глазея. Листаем все площади Рима, все улицы… Устали от этой возвышенной участи. Мы сами старинны. Мы всех Колизеев старинней. Мы — в Риме. Но я вам сейчас — не о Риме… Мы рано встаём, и заботами каждый напичкан. Живём, будто сами учебники пишем. Где ветер кочевий врывается в отблеск надежды… Мы пишем учебник. Готовьте шпаргалки, студенты! А лучше поспорьте с любою страницей, как с догмой. Ведь вам это после продолжить. Навечно продолжить!.. Пусть учатся колкие люди, идущие следом, всем улицам, всем громыханьем и лепетам. Востокам и западам, молчаниям и мгновеньям. Всем заповедям верности вдохновенью. Пусть учатся ливням и детскому крику… Мы — в Риме. Мы бродим по Риму. Мы в Риме. Мы — старые люди… Соври мне, что ты меня любишь.

ИГРАЮТ ГАММЫ

Е.Малинину

За стенкой дальней

играют гаммы… Они недавно звучали в Каннах. Они упорны, они бесстрастны. В них столько пота, что даже страшно. Об этой странности, как об открытии, твердили разное в газетах критики. Статьи подробные понаписали… Билеты проданы в концертном зале. Сегодня вечером весны прибавится… Рояль доверчиво вздохнёт под пальцами. И — откровением за откровенность — в прикосновении родится вечность… А в зале сядут ребята дельные пятидесятых годов рождения… Внимают нехотя, глядят загадочно. Им очень некогда волынить с гаммами! Земля заходится. Она — рискова. Чего-то хочется совсем другого! Но так, чтоб сразу в разливах меди с начальной фразы пришло бессмертье! Земля взлохмачена. Пыль под ногами… Терпите, мальчики! Играйте гаммы.

Жалею, жалею девочек

Жалею, жалею девочек, очень смешных девочек, ещё ничего не сделавших, уже ничего не делающих. Ещё жалею мальчиков, очень смешных мальчиков — пёстрых, пижонистых мальчиков, мальчиков-ремарчиков… Я тоже люблю Ремарка, — и значит, вполне нормально, что мне поспешными кажутся статейки ругательно-ханджеские. Романы его мне нравятся, — и это сказать мне хочется… Но есть небольшая разница: мы с мальчиками расходимся. Они зазубрили начисто, вчитываясь в Ремарка, названия вин ненашенские, звучащие, ароматно. Они говорят девочкам — очень смешным девочкам: "Детки! Имеются денежки!.. Найдём применение денежкам?.." Так что и думать нечего!.. Музыка — будто плётка. Крутится бесконечная магнитофонная плёнка… Они танцуют неплохо, они хохочут азартно, они веселятся громко! Яростно

и надсадно! Они веселятся дерзко!.. Но всё их вес6елье обманчиво… Разве вам весело, девочки? Разве вам весело, мальчики?.. Не верю я громкой музыке, не верю нарочной игре… Ведь вам тоскливо, как мухе, проснувшейся в январе. Бродит она по стенке — по неуютной громадине… Сколько веков вам, девочки? Сколько минут вам, мальчики? Ваша весёлость — маска. Немощен ваш размах… Бросьте кивать на Ремарка! Здесь ни при чём Ремарк! Ваша любовь? — Пустое… Ваши мечты? — Пустое… Вот ведь какая история. Очень смешная история.

ПИСЬМО ИЗ БУХТЫ Н

Пишет тебе капитан-лейтенант. Пойми, что письмо для него не внезапно… Как там у вас дождинки звенят по тихим скамейкам Летнего сада?.. Мне надоели щенячьи слова. Глухие: "А вдруг". Слепые: "А если". Хватит!.. Наверное, ты права даже в своём откровенном отъезде… Жила. Замирала, остановясь. И снова по комнате нервно бродила. И всё повторяла: "Пустынно у вас…", "У вас неприютно…", "У вас противно…" Сто раз примеряла платья свои. И дотерпела только до мая… Конечно, север — не для семьи. Я понимаю. Я всё понимаю… Здесь ночь, у которой не сыщешь дна. Скалы, как сумрачные легенды… Так и случилось, что стала "жена" очень далёкой строчкой анкеты… Мне передали "письмо от жены". Пишешь: "Служи. Не мучайся дурью…" И — фраза о том, что "мы оба должны вместе о будущем нашем подумать"… Вместе!.. Наверно, решится само. Перегорит. Пройдёт через сито… Я перечитываю письмо, где: "Перевод получила. Спасибо…" Издалека приползший листок. Просто слова. Деловито и пошло… Впрочем, спасибо. Не знаю, за что. Может, за то, что работает почта… Глупо всё заново начинать, но каждая строчка взрывается болью!.. Сидит за столом капитан-лейтенант и разговаривает с тобою: — Мне некогда, попросту говоря! Слышишь? Зачем ты понять не хочешь?! Некогда! Некогда! Некогда!! Зря и через "некогда!" ты приходишь! Пришла? Помоги мне обиду снести. Тебя считать прошлогодней мелью. И всё!.. …А больше писем не жди. Это — последнее. Если сумею… Сумею. К этому я готов. Считай, что кончилось всё нормально… Есть жёны, которые — для городов. Я понимаю. Я всё понимаю… У нас ревуны в тумане кричат, и полночь наваливается оголтело… Но, кроме погон, на моих плечах служба моя. Профессия. Дело. Его — по горло! (Даже взаймы выдать могу, если примешь присягу.) Живи… Привет от нашей зимы слишком знакомому Летнему саду.

ОТЕЦ И СЫН

Бывает, песни не поются ни наяву и ни во сне. Отец хотел с войны вернуться, да задержался на войне. Прошло и двадцать лет и больше… Устав над памятью грустить, однажды сын приехал в Польшу — отца родного навестить. Он отыскал его. А дальше — склонил он голову свою. Уже он был чуть-чуть постарше отца, убитого в бою. А на могиле, на могиле лежали белые цветы. Они сейчас похожи были на госпитальные бинты. И тяжело плескались флаги. Был дождь крутым и навесным. И к сыну подошли поляки. И помолчали вместе с ним. Потом один сказал: — Простите… Солдата помнит шар земной. Но вы, должно быть, захотите, чтоб он лежал в земле родной?! — Шуршал листвою мокрый ветер. Дрожали капли на стекле. И сын вполголоса ответил: — Отец и так в родной земле…

НА АЭРОДРАМЕ ОРЛИ

Ровный клочок земли, слабенькая трава. Аэродром Орли. Мы улетаем в два. Обычная толчея. Прощай, страна Марианн!.. Вот ожидает семья рейса на Монреаль. Монашки гуськом идут — качается связка книг. Скоро и нам… Но тут женский голос возник. Я ощутил его сразу и навсегда. Плыл он из ничего! Падал он в никуда! Как шелестенье птах, как долгожданный взгляд… Дикторша?! Разве так дикторы говорят?.. Вслушайся! Рассуди — как я это стерплю?!. Так говорят: прости Так говорят: люблю!.. Я во французском — профан, но сердце перевело. Я чувствую, что пропал! Мне боязно и тепло!.. Голос — полночный гимн, медленный будто степь. Шёпотом жарким таким любимых зовут в постель! Он — как бедра изгиб. Он — как в сердце ножом… Братцы! А я погиб! Хлопчики! Я пошёл… Сам не знаю, куда голос меня зовёт… А друг говорит: "Балда! Объявлено — наш самолёт…"

Я строил из себя

Я строил из себя пожившего. Пожившего. Поднаторевшего. Усталого и отспешившего. Уверенного. В меру грешного. И понял вдруг, что вот по улице, как существо необычайное, пронёс себя известный умница, весь выстроенный  из молчания! А этот застарелый путаник — в берете, с палкой не по росту, — он выстроил себя из пуговиц, из брюк и пиджака в полоску… А этот — в анекдотах пустеньких. А тот — в загадочном загаре. А этот — приложенье к усикам и скромный постамент к сигаре… А вот, цедя слова задавленно, руками бледными колыша, шагают юные фундаменты. Без стен (не говоря о крышах!). Считают: надо торопиться. Прислушиваются к разговорам… Так по крупице, по крупице мы строим из себя кого-то. Как будто время опустело. И не окликнет. И не спросит… Тут думать надо. Делать дело. Оно тебя само построит.