Стихи

Рождественский Роберт Иванович

?

Голос

Е. Евтушенко

Такая жизненная полоса, а, может быть, предначертанье свыше. Других я различаю голоса, а собственного голоса не слышу. И всё же он, как близкая родня, единственный, кто согревает в стужу. До смерти будет он внутри меня. Да и потом не вырвется наружу.

?

Кочевники

Ч. Чимиду

У юрты ждут осёдланные кони. Стоит кумыс на низеньком столе… Я знал давно, я чувствовал, что корни мои — вот в этой пепельной земле!.. Вскипает чай задумчиво и круто, — клубящегося пара торжество. И медленно плывёт кумыс по кругу. И люди величаво пьют его… А что им стоит на ноги подняться, к высокому порогу подойти. "Айда!" И всё. Минут через пятнадцать они уже не здесь. Они — в пути… Как жалок и неточен был учебник! Как он пугал меня! Как голосил: "Кочевники!!" Да я и сам кочевник! Я сын дороги, самый верный сын… Всё в лес смотрю. И как меня ни кормят, и как я над собою

ни острю, — из очень тёплых и удобных комнат я в лес смотрю. Всё время в лес смотрю! То — север, то — большое солнце юга! То — ивняки, то — колкое жнивьё… И снова я раскладываю юрту, чтобы потом опять собрать её!.. Приходит ночь. И вновь рассветы брезжат, протяжными росинками звеня… И подо мной, как колесо тележье, поскрипывает добрая земля.

?

" Неправда, что время уходит "

Неправда, что время уходит. Это уходим мы. По неподвижному времени. По его протяжным долинам. Мимо забытых санок посреди сибирской зимы. Мимо иртышских плёсов с ветром неповторимым. Там, за нашими спинами — мгла с четырёх сторон. И одинокое дерево, согнутое нелепо. Под невесомыми бомбами — заиндевевший перрон. Руки, не дотянувшиеся до пайкового хлеба. Там, за нашими спинами — снежная глубина. Там обожжённые плечи деревенеют от боли. Над затемнённым городом песня: "Вставай, страна-а!.." "А-а-а-а…" — отдаётся гулко, будто в пустом соборе… Мы покидаем прошлое. Хрустит песок на зубах. Ржавый кустарник призрачно топорщится у дороги. И мы на нём оставляем клочья отцовских рубах и надеваем синтетику, вредную для здоровья. Идём к черте, за которой — недолгие слёзы жён. Осатанелый полдень. Грома неслышные гулы. Больницы, откуда нас вынесут. Седенький дирижер. И тромбонист, облизывающий пересохшие губы… Дорога — в виде спирали. Дорога — в виде кольца. Но — отобедав картошкой или гречневой кашей — историю Человечества до собственного конца каждый проходит по времени. Каждый проходит. Каждый. И каждому — поочерёдно — то солнечно, то темно. Мы измеряем дорогу мерой своих аршинов. Ибо уже установлено кем-то давным-давно: весь человеческий опыт — есть повторенье ошибок… И мы идём к горизонту. Кашляем. Рано встаём. Открываем школы и памятники. Звёзды и магазины… Неправда, что мы стареем! Просто — мы устаём. И тихо отходим в сторону, когда кончаются силы.

[1971–1973]

О национальности

Если наш Союз называет "Россией" кое-кто на Западе, — напрягаю глотку, объясняю истину, не стою разиней. Но — и объясняя — от гордости глохну! Ибо повезло мне с землёю такою! Повезло с рожденьем, с Москвою, с тайгою. Ибо — по морозцу, зимой залихватской, до сих пор бравирую сибирской закваской!.. Я — безоговорочно и бесповоротно — капля в океане моего народа. Истовом, берёзовом, бурлацком, бунтарском! В стонах и частушках. Счастье и мытарстве… Ухожу распахнуто путём тысячевёрстным в песню, как в дороженьку по росам, по звёздам. В Ярославском храме, в тишине великой, холодея, вглядываюсь в иконные лики. Ахаю над пляской с узором да разводом. Млею под рассыпчатым колокольным звоном… Но, светло зажмурясь от небесной сини, поклонившись маме-Россиюшке, России, захмелев от Новгорода и приникнув к Волге, говорю — отчётливо — без скороговорки: царями да боярами хвастать не стану! Свой народ превыше всех других не поставлю! Мне Земля для жизни более пригодна после Октября семнадцатого года! Я в Державу верую — вечную! Эту. Красную по смыслу. По флагу. По цвету. Никогда не спрячусь за кондовой завесой… По национальности я — советский!

[1971–1973]

" Горбуша в сентябре "

Горбуша в сентябре идёт метать икру… Трепещут плавники, как флаги на ветру. Идёт она, забыв о сне и о еде, туда, где родилась. К единственной воде. Угаром, табуном, лавиною с горы! И тяжелеют в ней дробиночки икры… Горбуша прёт, шурша, как из мешка — горох. Заторы сокруша. И сети распоров. Шатаясь и бурля, как брага на пиру, горбуша в сентябре идёт метать икру!.. Белесый водопад вскипает, будто пунш, когда в тугой струе — торпедины горбуш. И дальше — по камням. На брюхе — через мель! Зарыть в песок икру. И смерть принять взамен. Пришла её пора, настал её черёд… Здесь — даже не река, здесь малый ручеёк. В него трудней попасть, чем ниткою — в иглу… Горбуша в сентябре идёт метать икру! Потом она лежит — дождинкой на стекле… Я буду кочевать по голубой земле. Валяться на траве, пить бесноватый квас. Но в свой последний день, в непостижимый час, ноздрями ощутив последнюю грозу, к порогу твоему приду я, приползу, приникну, припаду. Колени в кровь сотру… Горбуша в сентябре идёт метать икру.

[1971–1973]

Отлив

Как будто бы обидевшись на берег, от берега отходит океан. Отлив… Песок прочнеет и грубеет. И выплывают, словно на экран, в остатках пены — банка из под сока, обрывок сети, скользкая доска, стеклянный шар, раскосая красотка на потемневшей крышке сундучка. Монета, — будто чьё-то подаянье. Пластмассовый индеец на арбе… Постой! И это было в океане?! Всё это океан носил в себе?! И выкинул? И вспоминать не хочет? И задавать вопросов не велит?… Ага-а-а! Попался старый барахольщик! Великий? Ты

не так уж и велик! Во мне ведь тоже — всякое. Любое. Про что у нас воспитанно молчат. Теперь сравниться я могу с тобою! Хоть в слабости. Хоть в этих мелочах. Хоть в чём-нибудь. Хоть в самом окаянном!.. Я вдруг переиначил жизнь свою. Уже судьёй стою над океаном. Красиво и рассеяно стою. Мне хорошо. Я — в гневе. Я караю. Я — как всесильный бог — нетерпелив… Что океану! Океан — бескраен. Он занят. Начинается прилив…

[1971–1973]

Ксении

Вырастешь, Ксения, строки эти прочти… Водосточные трубы уже устали трубить! Целый час ты живёшь на земле. Прими её. И прости, что земля ещё не такая, какою ей надо быть… На земле умирают и плачут. По земле ручьи бегут нараспев. Задыхаются пальмы. Чавкает тундровый мох… Я хотел её сделать самой праздничной! И не успел. Я хотел её сделать самой улыбчивой! И не смог. Я над нею трясся. Я её так просил! Я земле открывался. Понял её язык… Ты прости отца. У него не хватило сил накормить голодных, оживить убитых, обуть босых. Мы — всегда продолженье. И я не начал с нуля. Мы — всегда продолженье! Распахнута настежь дверь. Будет самой счастливой твоя и моя земля. В это верит отец! И ты — непременно — верь!.. Ты пока что не знаешь, как пронзителен шар земной. Что такое "светло" — не знаешь. Что такое "темно". Что такое "весна". (Хотя родилась ты весной.) Что такое "снег". (Хотя снега полным-полно.) Целый час ты живёшь на планете… Привыкай дышать. Продолжай сопеть. Начинай басить с номерком на руке. Даже имя своё ещё не можешь ты удержать в малюсеньком, почти невзаправдашном кулачке.

[1971–1973]

" Что же такое "

Что же такое "мы"? Мы — из лесов безбрежных. Мы — из блокадной тьмы. Мы — из стихов сгоревших. Из невысоких изб. Песенного всесилья. Мы — из бессмертья. Из плоти твоей, Россия! Мы от свинцовых розг падали в снег с разбега. Но — поднимались в рост, звонкие, как победа! Как продолженье дня, шли тяжело и мощно… Можно убить меня. Нас убить невозможно!.. Что же такое "мы"? Веруя в пробужденье, взяв у земли взаймы силу в момент рожденья, мы ей вернём сполна всё, что она давала. Только б была она! Лишь бы существовала! Мы проросли из неё, будто трава степная… Гибнет в печи смольё, солнце напоминая… Глядя в лицо огня, я говорю тревожно: можно убить меня. Нас убить невозможно!

[1971–1973]

Монолог царя зверей

В катакомбах музея пылится пастушья свирель, бивень мамонта, зуб кашалота и прочие цацки… Человек! Ты послушай Царя терпеливых зверей. И прости, что слова мои будут звучать не по-царски. Я — последний из львов. Но пускай за меня говорят — лань в объятьях капкана, ползучего смога громадность. И дельфинья семья, за которой неделю подряд с вертолёта охотился ты. Чтоб развеяться малость. Пусть тебе повстречается голубь, хлебнувший отрав, муравейник сожжённый, разрытые норы барсучьи, оглушённая сёмга, дрожащий от страха жираф, и подстреленный лебедь, и чайки — по горло в мазуте. Пусть они голосят, вопрошая карающий век. Пусть они стороною обходят любую машину… Ты — бесспорно — вершина природы, мой брат человек. Только где и когда ты встречал без подножья вершину? Ты командуешь миром. Пророчишь. Стоишь у руля. Ты — хозяин. Мы спорить с тобой не хотим и не можем. Но без нас, — ты представь! — разве будет землёю земля? Но без нас, — ты пойми! — разве море останется морем? Будут жить на бетонном безмолвье одни слизняки. Океан разольётся огромной протухшею лужей! Я тебя не пугаю. Но очень уж сети крепки. И растёт скорострельность твоих замечательных ружей. Всё твоё на планете! А нашего — нет ничего. Так устроена жизнь. Мы уже лишь на чучела сгожи. Зоопарки твои превосходны. — Да жаль одного: мы в твоих зоопарках давно на себя не похожи… Так устроена жизнь. Мы поладить с тобой не смогли. Нашу поступь неслышную тихие сумерки спрячут. Мы уходим в историю этой печальной земли. Человечьи детёныши вспомнят о нас. И заплачут… Мы — пушистые глыбы тепла. Мы — живое зверьё. Может, правда, что день ото дня мир становится злее?.. Вот глядит на тебя поредевшее царство моё. Не мигая глядит. И почти ни о чём не жалея. И совсем ничего не прося. Ни за что не коря. Видно, в хоботы, ласты и когти судьба не даётся… Я с седеющей гривы срываю корону Царя! И реву от бессилья… А что мне ещё остаётся?

[1971–1973]

Хиросима

Город прославился так: Вышел военный чудак, старец с лицом молодым. "Парни, — сказал он, — летим! Мальчики, время пришло, Дьявольски нам повезло!.." В семь сорок девять утра всё было так, как вчера. "Точка… — вздохнул офицер, — чистенько вышли на цель…" В восемь двенадцать утра сказано было: "Пора!.." В восемь пятнадцать, над миром взлетев, взвыл торжествующе дымный клубок! Солнце зажмурилось, похолодев. Вздрогнули оба: и "боинг", и бог!.. Штурман воскликнул: "Ой, как красиво!.." В эту секунду в расплавленной мгле рухнули все представленья о зле. Люди узнали, что на Земле есть Хиросима. И нет Хиросимы.