Стихотворения 1859–1860 гг.

Бенедиктов Владимир Григорьевич

Плач остающегося в городе при виде переезжающих на дачу

Уж май. Весь Петербург сбирается на дачу. Все едут: я один смотрю и горько плачу. Все едут: я один, опальный сын земли, Жить должен в городе, томясь в сухой пыли, Средь раскаленных плит и толстых стен кирпичных, Понурив голову над грудой дел обычных! Уж пусть бы, думаю, богатство лишь одно На дачу ехало! Ему уж суждено Все блага пить! так нет; – туда ж несет и бедность Сбою лохмотьями обвернутую бледность, Свой волчий аппетит – природы щедрый дар, Своих чреватых жен и свой любовный жар. Весною бедность та в грязи со мною ж вязнет, А тут и поднялась и мимоездом дразнит Меня, бездачного. Мы едем: погляди! — Все это говорит, – а ты себе сиди! Какой прекрасный день! Как солнце светит ярко! Посмотришь: тянется с домашним скарбом воз И разной утварью наполненная барка, — И кофе пить спешит в страну лилей и роз С блаженной прачкою счастливая кухарка. И сколько чудных встреч на барке, на возу! Подушка встретилась со щеткою в тазу; Там, поглядишь, с бельем в союзе небывалом, Фарфор или хрусталь под старым одеялом; Перина и сундук знакомиться спешат, И сколько тайных чувств выходит на поверку: К кофейной мельнице тут ластится ушат, А тут тюфяк привстал и обнял этажерку; Там – хлама разного громадные узлы; И – что за дерзкий вид! – И стулья и столы Пред всею публикой (у них стыда ни крошки) Сцепились, ножки вверх, и ножки через ножки Продеты так и сяк, – трясутся, дребезжат, Являя чудный вид подвижных баррикад; Метла глядит в ведро и в спину трет гитару; Там «здравствуй» говорит корыто самовару, Который, уж давно не ездит со двора, Прегордо высунул Свой кран из – под ковра; С вещами дамскими вверху бечевкой тонкой Крест – накрест связаны картонка над картонкой, Где скипетр и венец из кружев, блонд и лент С державой газовой до времени сокрыты, Где все, пред чем потом поникнут без защиты И

свежий прапорщик, и розовый студент. Вот едут курицы в корзине под лоханью, Вот глиняный горшок с чахоточной геранью! Ну вот, я думаю, поправится и та, Когда ее свезут в эдемские места! И эта тощая герань полуживая, Держась позадь всего, меж кадок и корыт, Колышется и, мне насмешливо кивая, «На дачу едем мы: прощайте!» – говорит, И кланяется всем проезжим и прохожим: «Прощайте! – говорит: – вас взять с собой не можем; На дачу едем мы». – И тронутый до слез, Глазами грустными слежу я этот воз. Вдруг взор мой поражен знакомым мне диваном, С горбатой спинкою, обтянутой сафьяном, Где прошлою зимой я часто восседал, Как в дремлющем кругу стихи свои читал; И словно Архимед, решивший вдруг задачу, Кричу: открыл! Они поехали на дачу — Они! – И стол их – вот! И этот мне знаком; Он был опорою моих торжеств минувших; В него я ударял, бывало, кулаком, Чтоб стих усилить мой и разбудить уснувших, А бедный стол страдал; на дачу едет он. Быть может, и диван в пружинах изнурен: Лечиться надобно. Все это поюнеет, Телесность всякая воскреснет, пополнеет И поздоровеет, – и в платьице ином Придется уширять прекрасных мест объем. Все вспрянет – каждая чуть дышащая личность, И бодрость петуха, и курицы яичность, Цыплята явятся. Не только мир живой, Но и бездушное как – будто обновится, И мебель дряблая, трещавшая зимой, Там трещины сожмет и в силах укрепиться. Воображаю я: приедет этот воз К жилищу, Скрытому под сению берез, И разгрузит свое торжественное лоно; Адель уж там – и ждет: она из пансиона Недавно вырвалась и вдруг на дачу – прыг! Сюда! Скорей – сюда! И нежный детский лик Сияет прелестью и новостью заботы. Помада, скляночки, флаконы, книги, ноты, Картонки, зеркало, собачка – все ли тут? И милой барышни все это подают. О кухне между тем ее maman хлопочет; Разбилось кое – что… дочь смотрит и хохочет: «Оставьте, – говорит, – оставьте всё! Да вы Взгляните, маменька, места – то каковы! Ведь это – прелести! Вам разве не понятно, Что воздухом одним питаться здесь приятно! На это время пусть уж будет позабыт Весь прозаический хозяйственный ваш быт!» А маменька – свое, все о своей потере Толкует, думает: к какой прибегнуть мере И все устроить так, чтобы не быть беде. «Где ж рынок? – говорит: – говядину – то где Мы будем покупать? Ты, Адичка, пустого Мне не рассказывай: захочется мясного!» А Адичка, давно стан легкий округля, Подвысив платьице и выправляя ножки, По полисаднику несется вдоль дорожки И делает шасси с припевом: тра-ля-ля. А там, преплыв Неву, у радостного брега Явилась ладия – род ноева ковчега — И высадку творит. А там уже давно Все наслаждается и все населено: Поутру на крыльцо с приветным звоном чашек Выносится поднос; кудрява, как барашек, Выходит Лидия; в пиджаке и в очках Эрнест, с дымящейся гаванною в зубах, Идёт с небрежностью, не чуждою претензий, И сел, раскинувшись под шапками гортензий; Проснулся самовар, зафыркал, заворчал, И с моккским нектаром кофейник зажурчал, — Живой источник сил и всякого здоровья, Тут масло, сливки, сыр – вся благодать коровья — Соседней фермы дар. Уж подан тайный знак Из меткого окна пригоженькой соседке… И пёстрый попинька, в своей качаясь клетке, В привет хозяину, уж прокричал: дурак! И Васька – старый кот, чтоб милую картину Дополнить, развалясь на солнце, выгнул спину И лёг философом; – он чужд огня в крови, Быв в юности лишён способности к любви. Но что картины все, без них – моих любимых — Сих истых дачников – детей неукротимых? Вот, вот они – друзья! В бездетности своей Я – старый холостяк – боготворю детей: Не этих скованных, одетых по рисунку, Учёных напоказ и вытянутых в струнку, Но этих маленьких разбойников земных, Растущих весело в разгульной их свободе, Где светской петли нет на детской их природе, И, кажется, что я люблю так крепко их, Как крепко не люблю разбойников больших. Творец мой! Как хорош раскинутый по дачам Сей шумный мир детей с их смехом, визгом, плачем! Вот вечер! Поглядишь: там садик, здесь балкон Приезжих группами приятно оживлён: Тут гости; в их кругу и старичок почтенный, С звездой и лысиной, совета президент, И Бетси, и Мими, и он – вышереченный — Тот свежий прапорщик и розовый студент. В саду скрипит качель; там сквозь деревьев ветки Блаженная чета мелькает у беседки. Вот август подойдёт, стемнеют вечера: Там музыка гремит, там – пенье, там – игра, Блестят фонарики и хлопают ракеты; У Излера восторг и прелестям нет сметы. Там угол оглашён весёлым звоном чаш; Там хохот; тут любовь; здесь шум и ералаш. О боже! Май настал, а я сижу и плачу При виде едущих на летний пир – на дачу.

Липы – липки

Липы – липки! вы мне милы; Вас я не забуду; Вас, родные, до могилы Петь и славить буду. Часто вам я, липы – липки, В дни стихов и прозы Посвящал мои улыбки, Посвящал и слёзы. От жены бежал, злодейки, И от лютой тёщи, Я чрез тайные лазейки В липовые рощи; И прильнув душой печальной К новой чародейке, С ней гулял по самой дальной Липовой аллейке. И потом, предав забвенью Горькие ошибки, Я один сидел под тенью Одинокой липки. Шумным роем обсыпали Пчёлы липку эту; Сладкий мёд они сбирали С липового цвету. После люди мне сказали: Что ты всё пьёшь воду? Ты от горя и печали Лучше выпей мёду! Стал цедиться мёд душистый Струйкой золотистой, А друзья – то подстрекали: Пей! Ведь липец чистый! Липец? – Как не пить в собраньи, Липам в честь и славу, Добрым людям для компаньи И себе в забаву! Вот и пил я что есть мочи, Славя липку – липу, А потом и дни и ночи Спал я без просыпу. Проспал жар я, выспал холод, Жизнь пропала даром, Всё прошло; уснул я – молод, А проснулся старым. Еле ходишь, сухопарый, Ломит поясницу; Кашель душит, а и старый — Любишь молодицу. Вот однажды ей в признаньях Говорю сквозь слёзы: «Может, милая, в страданьях Помогли б мне розы. Может, это лишь простуда, И с помёрзлой кровью Мне согреться бы не худо Например – любовью». — «Нет, на розы не надейся! Слушайся совету, — Говорит она: – напейся Липового цвету! Не любовью согревайся, С сердцем обветшалым, А плотнее накрывайся Тёплым одеялом!» Стал я пить настой целебный, Пил его я жадно, Принял я совет врачебный, Только всё не ладно. Скоро, всю потратив силу, Век я кончу зыбкой: Вы ж, друзья, мою могилу Осените липкой!

Современная идиллия

Пускай говорят, что в бывалые дни Не те были люди, и будто б они Семейно в любви жили братской, И будто был счастлив пастух – человек! — Да чем же наш век не пастушеский век, И чем же наш быт не аркадской? И там злые волки в глазах пастухов Таскали овечек; у наших волков Такие же точно замашки. Всё та ж добродетель у нас и грешки, И те же пастушки, и те ж пастушки, И те же барашки, барашки. Взгляните: вот Хлоя – Тирсиса жена! Как цвет под росой – в бриллиантах она И резвится – сущий ребёнок; И как её любит супруг – пастушок! И всяк при своём: у него есть рожок, У ней есть любимый козлёнок, Но век наш во многом ушёл далеко: Встарь шло от коровок да коз молоко, Всё белое только, простое; Теперь, чтоб другого добыть молочка, Дориса доит золотого бычка И пьёт молоко золотое. Женатый Меналк – обожатель Филлид — Порой с театральной Филлидой шалит. Дамет любит зелень и волю — И, нежно губами до жениных губ Коснувшись, Дамет едет в Английский клуб Пройтись по зелёному полю; Тасуясь над зеленью этих полей, Немало по ним ходит дам, королей; А тут, с золотыми мечтами, Как Дафнисы наши мелки заострят — Зелёное поле, глядишь, упестрят, Распишут цветами, цветами. На летних гуляньях блаженство мы пьём. Там Штрауса смычок засвистал соловьём; Там наши Аминты – о боже! — В пастушеских шляпках на радость очам, Барашками кудри бегут по плечам; — У Излера пастбище тоже. Бывало – какой-нибудь нежный Миртил Фаншеттину ленточку свято хранил, Кропил умиленья слезами, И к сердцу её прижимал и к устам, И шёл с ней к таинственным, тихим местам — К

беседке с луной и звездами. Мы ленточку тоже в петличку ввернуть Готовы. А звёзды? На грудь к нам! На грудь! Мы многое любим сердечно, — И более ленточек, более звезд Мы чтим теплоту и приятность тех мест, Где можно разлечься беспечно. Мы любим петь песни и вечно мечтать, И много писать, и немного читать (Последнее – новый обычай). Немного деревьев у нас на корнях, Но сколько дремучих лесов в головах, Где бездна разводится дичи! Вотще бы хотел современный поэт Сатирой взгреметь на испорченный свет: Хоть злость в нём порою и бродит — Всё Геснером новый глядит Ювенал, И где он сатиру писать замышлял, — Идиллия, смотришь, выходит.

Сельские отголоски

Переселение

Срок настал. Оставив город шумной, От него я скрылся, как беглец: От тревог той жизни неразумной Отдохнуть пора мне наконец. Душно там; громадность да огромность Ждут меня, – и посреди всего Сознаю я горькую бездомность: Нет нигде домишка моего. Что я там? – Не гость и не хозяин; Чувствую – там не по мне земля. «Город – мой» – мне всюду шепчет Каин, Авелю отведены поля. То ли дело в мирной сельской доле; Вольное, широкое житьё! Выйду ль я, да разгуляюсь в поле — Это поле, кажется, моё. Где себе ни выберу я место, Лягу тут: точь – в – точь пришёл домой; Ну, а лес – то… боже мой! А лес – то — Тёмный лес – весь совершенно мой! Там – посев; там хижины, строенья. Прохожу по каждому двору: Кажется – тут все мои владенья, Только я оброка не беру. У меня ковёр тут под ногами — Шелковистый, бархатный ковёр, Мягкий, пышный, затканный цветами — Злаки, мох и травка вперебор. Там просвет, там тени по утёсам; Виды, виды – любо посмотреть! А с лугов мне веет сенокосом… Запах – то! Дохнуть – и умереть! Я иду: колосья ржи – взгляните!. Все под ветром кланяются мне. «Здравствуйте, друзья мои, растите, — Мыслю я, – и полнитесь в зерне!» Царь я; солнце у меня в короне; У меня вот зеркало – река! У меня на голубом плафоне В позолоте ходят облака. Живопись – то, живопись какая! Вы всмотритесь: что за колорит! Эта краска, искрясь и сверкая, Семьдесят столетий так горит. Утром встал я: мне заря блеснула Алой лентой; пред моим окном Мельница мне крылья распахнула И глядит торжественным крестом. Жизнь ведёт под тем крестом отшельник… Не ищи других завидных мест! Этот крест – твой орден, добрый мельник, И тебя питает этот крест. Всех здесь будит утра в час обычный Гласом трубным мой герольд – пастух, Иль повеса и крикун публичный С красным гребнем либерал – петух. В полдень вся горит моя палата Золотом; всё в красках, всё пестро; Вечер мне шлёт пурпур свой с заката; Ночь в звездах мне сыплет серебро. А роса – то – перлы, бриллианты! Эти слёзы чище всяких слёз; Птички мне певцы и музыканты, Соловей – мой первый виртуоз. Церковь тут, – и сельское кладбище Близко так и ельник тут в виду. Вот мое последнее жилище! Хорошо. Я дальше не пойду.

Вечерние облака

Уж сумрак растянул последнюю завесу; Последние лучи мелькают из – за лесу, Где солнце спряталось. Волшебный час любви! Заря затеплилась – и вот ее струи, Объемля горизонт, проходят чрез березки, Как лент изрезанных багряные полоски. Там, светлым отблеском зари освещены, Густые облака, сбегая с вышины, Нависли пышными янтарными клубами, А дальше бросились капризными дугами, И это вьется все, запуталось, сплелось Так фантастически, так чудно, идеально, Что было бы художнику дано Все это перенесть ко мне на полотно, Сказали б: хорошо, но как ненатурально!

Молитва природы

Я вижу целый день мучение природы: Ладьями тяжкими придавленные воды Браздятся; сочных трав над бархатным ковром Свирепствует коса; клонясь под топором, Трещит столетний дуб в лесу непроходимом, И ясный свет небес коптится нашим дымом. Мы ветру не даем свободно пролететь: Вот мельницы – изволь нам их вертеть! Дуй в наши паруса! – природа помолиться Не успевает днем предвечному творцу: Томится человек и ей велит томиться С утра до вечера… Но день идет к концу; Вот вечер, – вот и ночь, – и небо с видом ласки Раскрыла ясных звезд серебряные глазки, А вот и лунный шар: лампада зажжена, В молельню тихую земля превращена; Замолкла жизнь людей. Да вот, – ее молитва!

Переложение псалма СХХV

Израиль! Жди: глас божий грянет — Исчезнет рабства тяжкий сон, И пробудится и воспрянет Возвеселившийся Сион, — И славу горного владыки По всей вселенной известят Твои торжественные клики И вольных песен звучный склад, И глас пойдет меж племенами: «Се богом полная страна!» Его величьем над странами Днесь возвеличилась она! Как ветр несясь от знойной степи, Срывает льды от знойных вод, Господь расторгнет наши цепи И к славе двинет свой народ. Кто сеял слезы терпеливо На почву горя и труда, Тому воздаст благая нива Обильем сладкого плода. И хлынут с громами напева Жнецов ликующих толпы, Неся от горького посева Чистейшей радости снопы.

К новому поколению

(От стариков)

Шагайте через нас! Вперед! Прибавьте шагу! Дай бог вам добрый путь! Спешите! Дорог час. Отчизны, милой нам, ко счастию, ко благу Шагайте через нас! Мы грузом наших дней недолго вас помучим; О смерти нашей вы не станете тужить, А жизнью мы своей тому хоть вас научим, Что так не должно жить. Не падайте, как мы, пороков грязных в сети! Не мрите заживо косненьем гробовым! И пусть вины отцов покроют наши дети Достоинством своим! Молитесь! – Ваша жизнь да будет с мраком битва! Пусть будет истины светильником она! Слышней молитесь! Жизнь – единая молитва, Которая слышна. Молитесь же – борьбой с гасильниками света, Борьбой с невежеством и каждым злом земным! Пред вами добрый царь: хвала и многи лета! Молитесь вместе с ним! Прямую вечную прокладывать дорогу Вы, дети, научась блужданием отцов, Молитесь, бодрые, живых живому богу — Не богу мертвецов! Служите господу – не аскетизма скукой, Не фарисейства тьмой, не бабьим ханжеством, Но – делом жизненным, искусством и наукой, И правды торжеством! И если мы порой на старине с упорством Стоим и на ходу задерживаем вас Своим болезненным, тупым противоборством — Шагайте через нас!

И ныне

Над нами те ж, как древле, небеса, И так же льют нам благ своих потоки, И в наши дни творятся чудеса, И в наши дни являются пророки. Бог не устал: бог шествует вперед; Мир борется с враждебной силой Змия; Там зрит слепой, там мертвый восстает: Исайя жив, и жив Иеремия. Не истощил господь своих даров, Не оскудел духовной благодатью: Он все творит, – и библия миров Не замкнута последнею печатью. Кто духом жив, в ком вера не мертва, Кто сознает всю животворность слова, Тот всюду зрит наитье божества. И слышит все, что говорит Егова. И, разогнав кудесничества чад, В природе он усмотрит святость чуда, И не распнет он слова, как Пилат, И не предаст он слова, как Иуда, И брата он, как Каин не убьет; Гонимого с радушной лаской примет, Смирением надменных низведет, И слабого и падшего подымет. Не унывай, о малодушный род! Не падайте, о племена земные! Бог не устал: бог шествует вперед; Мир борется с враждебной силой Змия.

Бессонница

Полночь. Болезненно, трудно мне дышится. Мир, как могила, молчит. Жар в голове; Изголовье колышется, Маятник-сердце стучит. Дума, – не дума, а что-то тяжелое Страшно гнятет мне чело; Что-то холодное, скользкое, голое Тяжко на грудь мне легло: Прочь – И как вползшую с ядом, отравою Дерзкую, злую змею, Сбросил, смахнул я рукой своей правою Левую руку свою, Вежды сомкну лишь – и сердце встревожено Мыслию: жив или нет? Кажется мне, что на них уж наложена Тяжесть двух медных монет, Словно покойник я. Смертной отдышкою Грудь захватило. Молчу. Мнится, придавлен я черною крышкою; Крышку долой! Не хочу! Вскройтесь глаза, – и зрачки раздвигаются; Чувствую эти глаза Шире становятся, в мрак углубляются, Едкая льется слеза. Ночь предо мной с чернотою бездонною, А над челом у меня Тянутся в ряд чередой похоронною Тени протекшего дня; В мрачной процессии годы минувшие, Кажется тихо идут: «Вечная память! Блаженни уснувшие!» — Призраки эти поют; Я же, бессонный, сжав персты дрожащие В знаменье божья креста, Скорбно молюсь. «Да, блаженни вы спящие!!!» — Вторят страдальца уста.