Стихотворения и поэмы. Том 1

Белый Андрей

1903

Серебряный Колодезь

Ссора

Посвящается М.И. Балтрушайтис

Заплели косицы змейкой графа старого две дочки. Поливая клумбы, лейкой воду черпают из бочки. Вот садятся на скамейку, подобрав жеманно юбки, на песок поставив лейку и сложив сердечком губки. Но лишь скроется в окошке образ строгий гувернантки, — возникают перебранки и друг другу кажут рожки. Замелькали юбки, ножки, кудри, сглаженные гребнем… Утрамбованы дорожки мелким гравием и щебнем. Всюду жизнь и трепет вешний, дух идет от лепесточков, от голубеньких цветочков, от белеющей черешни. И в разгаре перебранки языки друг Другу кажут… Строгий возглас гувернантки: «Злые дети, вас накажут!..» Вечер. Дом, газон, кусточек тонут в полосах тумана. «Стонет сизый голубочек», — льется звонкое сопрано. И

субтильные девицы, подобрав жеманно юбки, как нахохленные птицы, в дом идут, надувши губки.

Апрель 1903

Москва

Заброшенный дом

Заброшенный дом. Кустарник колючий, но редкий. Грущу о былом: «Ах, где вы – любезные предки?» Из каменных трещин торчат проросшие мхи, как полипы. Дуплистые липы над домом шумят. И лист за листом, тоскуя о неге вчерашней, кружится под тусклым окном разрушенной башни. Как стерся изогнутый серп средь нежно белеющих лилий — облупленный герб дворянских фамилий. Былое, как дым… И жалко. Охрипшая галка глумится над горем моим. Посмотришь в окно — часы из фарфора с китайцем. В углу полотно с углем нарисованным зайцем. Старинная мебель в пыли, да люстры в чехлах, да гардины… И вдаль отойдешь… А вдали — равнины, равнины. Среди многоверстных равнин скирды золотистого хлеба. И небо… Один. Внимаешь с тоской обвеянный жизнию давней, как шепчется ветер с листвой, как хлопает сорванной ставней.

Июнь 1903

Серебряный Колодезь

Сельская картина

М. А. Эртелю

Сквозь зелень воздушность одела их пологом солнечных пятен. Старушка несмело шепнула: «День зноен, приятен…» Девица клубнику варила средь летнего жара. Их лица омыло струею душистого пара. В морщинах у старой змеилась как будто усмешка… В жаровне искрилась, дымя, головешка. Зефир пролетел тиховейный… Кудрявенький мальчик в пикейной матроске к лазури протягивал пальчик: «Куда полетела со стен ты, зеленая мушка?» Чепца серебристого ленты, вспотев, распускала старушка. Чирикнула птица. В порыве бескрылом девица грустила о милом. Тяжелые косы, томясь, через плечи она перекинула разом. Звенящие, желтые осы кружились над стынущим тазом. Девица за ласточкой вольной следила завистливым оком, грустила невольно о том, что разлучены роком. Вдруг что-то ей щечку ужалило больно — она зарыдала, сорвавши передник… И щечка распухла. Варенье убрали на ледник, жаровня потухла. Диск солнца пропал над лесною опушкой, ребенка лучом искрометным целуя. Ребенок гонялся за мушкой средь кашек. Метался, танцуя, над ним столб букашек. И вот дуновенье струило прохладу волною. Тоскливое пенье звучало из тихого саду. С распухшей щекою бродила мечтательно дева. Вдали над ложбиной — печальный, печальный — туман поднимался к нам призраком длинным. Из птичьего зева забил над куртиной фонтанчик хрустальный, пронизанный златом рубинным. Средь розовых шапок левкоя старушка тонула забытым мечтаньем. И липы былое почтили вздыханьем. Шептала старушка: «Как вечер приятен!» И вот одевала заря ее пологом огненных пятен.

1904

Москва

Воспоминание

Посвящается Л.Д. Блок

Задумчивый вид: Сквозь ветви сирени сухая известка блестит запущенных барских строений. Всё те же стоят у ворот чугунные тумбы. И нынешний год всё так же разбитые клумбы. На старом балкончике хмель по ветру качается сонный, да шмель жужжит у колонны. Весна. На кресле протертом из ситца старушка глядит из окна. Ей молодость снится. Всё помнит себя молодой — как цветиком ясным, лилейным гуляла весной вся в белом, в кисейном. Он шел позади, шепча комплименты. Пылали в груди ее сантименты. Садилась, стыдясь, она вон за те клавикорды. Ей в очи, смеясь, глядел он, счастливый и гордый. Зарей потянуло в окно. Вздохнула старушка: «Всё это уж было давно!..» Стенная кукушка, хрипя, кричала. А время, грустя, над домом бежало, бежало… Задумчивый хмель качался, как сонный, да бархатный шмель жужжал у колонны.

1903

Москва

Отставной

военный

Вот к дому, катя по аллеям, с нахмуренным Яшкой — с лакеем, подъехал старик, отставной генерал с деревяшкой. Семейство, чтя русский обычай, вело генерала для винного действа к закуске. Претолстый помещик, куривший сигару, напяливший в полдень поддевку, средь жару пил с гостем вишневку. Опять вдохновенный, рассказывал, в скатерть рассеянно тыча окурок, военный про турок: «Приехали в Яссы… Приблизились к Турции…» Вились вкруг террасы цветы золотые настурции. Взирая на девку блондинку, на хлеб полагая сардинку, кричал генерал: «И под хохот громовый проснувшейся пушки ложились костьми батальоны…» В кленовой аллее носились унылые стоны кукушки. Про душную страду в полях где-то пели так звонко. Мальчишки из саду сквозь ели, крича, выгоняли теленка. «Не тот, так другой погибал, умножались могилы», — кричал, от вина огневой. Наливались на лбу его синие жилы. «Нам страх был неведом… Еще на Кавказе сжигали аул за аулом…» С коричневым пледом и стулом в аллее стоял, дожидаясь, надутый лакей его, Яшка. Спускаясь с террасы, военный по ветхим ступеням стучал деревяшкой.

1904

Москва

Незнакомый друг

Посвящается П.Н. Батюшкову

I

Мелькают прохожие, санки… Идет обыватель из лавки весь бритый, старинной осанки… Должно быть, военный в отставке. Калошей стучит по панели, мальчишкам мигает со смехом в своей необъятной шинели, отделанной выцветшим мехом.

II

Он всюду, где жизнь, – и намедни Я встретил его у обедни. По церкви ходил он с тарелкой… Деньгою позвякивал мелкой… Все знают про замысел вражий, он мастер рассказывать страсти… Дьячки с ним дружатся – и даже квартальные Пресненской части. В мясной ему все без прибавки — Не то что другим – отпускают… И с ним о войне рассуждают хозяева ситцевой лавки… Приходит, садится у окон с улыбкой, приветливо ясный… В огромный фулярово-красный сморкается громко платок он. «Китаец дерется с японцем… В газетах об этом писали… Ох, что ни творится под солнцем… Недавно… купца обокрали»…

III

Холодная, зимняя вьюга. Безрадостно-темные дали. Ищу незнакомого друга, исполненный вечной печали… Вот яростно с крыши железной рукав серебристый взметнулся, как будто для жалобы слезной незримый в хаосе проснулся, — как будто далекие трубы Оставленный всеми, как инок, стоит он средь бледных снежинок, подняв воротник своей шубы…

IV

Как часто средь белой метели, детей провожая со смехом, бродил он в старинной шинели, отделанной выцветшим мехом…

1903

Москва

Весна

Всё подсохло И почки уж есть. Зацветут скоро ландыши, кашки. Вот плывут облачка, как барашки. Громче, громче весенняя весть. Я встревожен назойливым писком: Подткнувшись, ворчливая Фекла, нависая над улицей с риском, протирает оконные стекла. Тут известку счищают ножом… Тут стаканчики с ядом… Тут вата… Грудь апрельским восторгом объята. Ветер пылью крутит за окном. Окна настежь – и крик, разговоры, и цветочный качается стебель, и выходят на двор полотеры босиком выколачивать мебель. Выполз кот и сидит у корытца, умывается бархатной лапкой. Вот мальчишка в рубашке из ситца, пробежав, запустил в него бабкой. В небе свет предвечерних огней. Чувства снова, как прежде, огнисты. Небеса все синей и синей, Облачка, как барашки, волнисты. В синих далях блуждает мой взор. Все земные стремленья так жалки… Мужичонка в опорках на двор с громом ввозит тяжелые балки.

1903

Москва

Из окна

Гляжу из окна я вдоль окон: здесь – голос мне слышится пылкий и вижу распущенный локон… Там вижу в окне я бутылки… В бутылках натыкана верба. Торчат ее голые прутья. На дворике сохнут лоскутья… И голос болгара иль серба гортанный протяжно рыдает… И слышится. «Шум на Марица…» Сбежались А сверху девица с деньгою бумажку бросает. Утешены очень ребята прыжками цепной обезьянки. Из вечно плаксивой Травьяты мучительный скрежет шарманки. Посмотришь на даль – огороды мелькнут перед взором рядами, заводы, заводы, заводы!.. Заводы блестят уж огнями. Собравшись пред старым забором, портные расселись в воротах. Забыв о тяжелых заботах, орут под гармонику хором.