Стихотворения и поэмы

Луконин Михаил Кузьмич

111. ЦИРК

По Тбилиси ходит пара, необычная на вид. Вдоль веселого бульвара оживление царит. Вроде парочки влюбленной, вроде нет, не разберем, или воин ослепленный с девочкой-поводырем. Вот афиши: «Цирк в Тбилиси!» Ну, понятно, погляди — эти двое в страшной выси кувыркаются, поди. Непохожие, другие. Он идет, поет слова, бицепсы его тугие распирают рукава. Он идет походкой веской, а она совсем не то — фея в шапочке жокейской, в черном кожаном пальто. Цокот этих ножек черных, светлый блеск веселых глаз жителей высокогорных останавливают враз. Вон заходят в магазины — мы у входа постоим. Любят зрелище грузины, улыбаются двоим. По Тбилиси ходят двое. Не видать со стороны, что звенящей тетивою двое те сопряжены. Что его томит усталость, что ее уносит ввысь. Это молодость и старость поздно за руки взялись. Что тоска их укачала и прощаются сердца. Что у этого начала не предвидится конца. 1965

112. ПРОШЛОГОДНЕЕ ПРОИСШЕСТВИЕ

На проспекте Руставели в галерее — тишина. Поглядеть мы захотели, чем порадует она. «Санитарный день, простите? Выходной? Переучет? Я приезжий, вы пустите». — «Что ж, приезжему почет, если так уже влечет». Краски

неба! Краски моря! Краски ночи! Краски дня! Настроенью жизни вторя, захватили вдруг меня. На стенах — впритык картины, примостившись на полу, прислонившись в уголке, чуть ли не на потолке. Коридор пустует длинный… Только трое, только трое ходят у меня в тылу. «Не мешайте, посторонний», — говорит один из них. «Почему же посторонний, я ведь не потусторонний, я, товарищ, из живых!..» — «Вы шутник!» — сказал другой. Женщина сказала: «Фронда! Мы комиссия, а вы-то, вы, товарищ дорогой, из союзного худфонда?..» И застыла деловито перед девушкой нагой, дробно стукая ногой. «А комиссия при чем,— спрашиваю, — что случилось?» — «Отбираем! Вот наивность!» И оттер меня плечом. «Но за что? Не верю всё ж. Отпираете, наверно?» Старший встрепенулся нервно: «Отбираем молодежь, отбираем, — говорит, — скоро выставка. Понятно?» И пошел, шепча невнятно: «перспектива», «колорит»… У меня во рту горит. Вижу — правда, отбирают. Как шоферские права. Запирают, как дрова. Милуют и презирают, отбирают без затей, привирают, попирают, отбирают у людей. Смотрит молодой народ с бородами, без бород на комиссию с опаской, ни насмешки, ни мольбы. Пальцы вымазаны краской. Молча ждут своей судьбы. Отбирают! Неужели отберут и у меня, на проспекте Руставели, отберут средь бела дня?! Я — назад, дрожа от страха, говорю себе: «Скорей!» На спине гремит рубаха. Вылетаю из дверей. Вот иду себе. В кармане чую гирю кулака. А навстречу Пиросмани, не отобранный пока. 1965

113. ГАЛАКТИОН ТАБИДЗЕ

Меня волненье обуяло, подумал — робость выдаю. Но подошел, и просто стало, он подал руку, взял мою. Давно. А помню, как впервые. И после удивлялся вновь: как молоды глаза живые! Таким глазам не прекословь. Он был из собственных, из здешних, но чувствовались в нем века. Он это понимал, насмешник, счастливый баловень стиха. Как будто праздничный и праздный, как будто бы и ни при чем. А сам, уйдя от зрелищ разных, к столу клонился всем плечом. И заставало его утро с волшебной строчкой огневой. Потом уж весело и мудро шел по Тбилиси сам не свой. Глазами, как у Льва Толстого, прицеливался под обрез, в бородке вида не простого смеющийся гнездился бес. Веселость древняя, пастушья, была здоровьем на сто лет. Мальчишеское простодушье — защитою от всех сует. Каким тяжелым оказался след, незаметный вгорячах, когда он в гору поднимался на наших сгорбленных плечах. Входил в бессмертье, как решил он, вдруг оборвав свои пути. Что его в жизни устрашило? Ты его, родина, прости! И шел народ ошеломленный, обиженный его виной. Галактика Галактиона взошла в поэзии родной. 1965

114. РАБОЧИЙ ДЕНЬ

Со мною случилось что-то, случилось, что-то особенное произошло, когда сквозь летку сталь просочилась и потекла, искрясь тяжело. Завод мой, как мне тебя не помнить! Тяжелые, в стальной синеве, маслом пахнущие ладони меня погладили по голове. Завод мой, я вспомнил тебя в Рустави, на металлургическом, в сердце огня. Здесь я увидел в потоках стали дни и ночи рабочего дня. Завод мой, зачем я ушел когда-то? Ты провожал меня верой простой. Было нехитрое сердце сжато головокружительной высотой. Я твой — доверчивый и прямодушный, Я — разделивший твою судьбу. Иногда из ямы воздушной выходил с синяком на лбу. Было, рабочее слово стало девицам на выданье резать слух, пело романсы, стихи шептало полчище литературных старух. И бледнолицый певец манерный — «Откуда вы?» — вопрошал тогда. Пока не пробило апломб фанерный простым вопросом: «А ты куда?» Менялись звания и названья. И мы оказывались не в чести… Завод мой, в час моего свиданья ты умолчанья мои прости. Завод мой, я вспомнил тебя в Рустави. Гудят расплавленные миры, идут перегруженные составы от Волги до трудовой Куры. Стихи не раз меня вызывали в Рустави — в Комсомольск на Куре. Стоят грузинские сталевары, как виноградари на жаре. В расцвете сил мастера проката. Я снова с ними, не стал иным. Всю землю — если она поката, обручем опояшем стальным. Хожу и хожу и горжусь законно. Вся жизнь, всё будущее видней. Завод мой, я возвращусь. Я дома — в поэзии этих рабочих дней. 1965

115. ГИМН СОЛНЦУ

Подражание «Лилео» [37]

Славим восходы твои, закаты, солнце. Тобою счастливы и богаты, солнце… Ты завихренье огня и света, солнце. Твоей улыбкой земля согрета, солнце. В каждой несенной сванской строчке — солнце. В каждом зернышке, в каждой почке — солнце. С нашей радостью и бедою — солнце. И над хлебом, и над водою — солнце. В каждой косточке, в каждом семени — солнце, На младенческом мягком темени — солнце. В глазах любимой, в любом оконце — солнце. Юность силою неизбывной вздымает солнце. И в винограднике, и в травинке — солнце. В каждой нашей живой кровинке — солнце. Наше празднество и одоленье — солнце. Возобновляй на земле цветенье, солнце! Жизни, людям, земле смеется солнце. Род человеческий не прервется, пока есть солнце! Жизнь бесконечную дарит людям солнце. Славили, славим и славить будем солнце! 1965

37

«Лилео» — древнейшая грузинская песня «Гимн солнцу».

116. «Вы корни гор…»

Вы корни гор — грузины молодые, основа и опора всей гряды. Вершины гор — друзья мои седые, товарищи — нетающие льды. Грузины молодые, шире плечи, я слышу, наливается Кура. А в сердце вновь — напев грузинской речи и шум земли с утра и до утра. Я вижу тебя, молодость народа. Звенит в зените тонкое крыло. На лицах утро, сполохи восхода и детских снов несмытое тепло. Ты красота, возникшая с разбега. Ты наш подарок будущим векам. Да, молодость, ты нетерпенье века, ладони рук, открытые рукам. Ты каждый раз — опять рожденье бури, я по тебе все завтра узнаю. Я видел тебя в шахтах Чиатури и у отвесных пашен на краю. Я видел тебя, видел тебя, видел… Да что там — видел! Молодость, с тобой никто из нас врагам себя не выдал,— мы выдержали вместе тяжкий бой. Мы — из вершин, от века поседелых, ты — молодость, тебе и крутизна. Земля твоя для сильных и для смелых, ты

молодость, ты смена, ты весна. Смотри — подруги как похорошели, смотри — друзей заискрились глаза, и жила у твоей открытой шеи напряжена, как спелая лоза. Возьми себе в наследство юность нашу и — выходи. Зовет земной простор. Вздымайте нежно родину, как чашу, грузины молодые — корни гор. <1965>

117. ПРЕДЧУВСТВИЕ СВАНЕТИИ

Как башлыки на горлах — облака. Приметами всего земного шара они для марсиан издалека — вершины — Ушба, Шхельда, Тетнульд, Шхара. На горлах гор трепещут облака, и речи быть не может о простуде. А может, думают, что это люди? Но это всё неведомо пока. Сванетии просторов снеговерхих я не видал. Далекий пересверк их мне чудится. Зовет из года в год — с минуты той, как начал восхожденья, как вышел сам, как вывели в поход стихи мои в день своего рожденья. Я знаю — там селение Мулахи. Туда с сердцебиением иду. Отодвигаю робости и страхи. И вот уже вершина на виду,— вот, где-то здесь селение Мулахи. Но начинаю снова каждый день я. И снова — все мои преодоленья. Беру я ледоруб. Я скалолаз. Боюсь, себя веревкой обвиваю, и сам себя я преодолеваю. Приходится всё начинать не раз. Конечно, можно сразу — самолетом. А повезет, так могут подвезти. Нет уж — не надо. Видел я, чего там… Такие взлеты могут подвести. Сванетия, земля под самым небом, на пастбищах твоих я еще не был. Я, человек из тех, неустрашимых, иду к тебе. Бьет ветер наповал. Я еще не был на твоих вершинах. А на каких вершинах я бывал? Но вот он — под ногами, — перевал. Сванетия, вершина жизни, слушай, прошу теперь тебя. На всякий случай — знай, что я шел, иду к тебе, спешу. Когда-нибудь потом наступит роздых. Мне одобренье родины — как воздух. Я дорублю дорогу, довершу. Сванетия — правдивость добрых сванов, прямым и близким солнцем осиянных. Как счастлив я! Когда? В каком году? Сейчас! Я ускоряю шаг аршинный, ведет меня на близкую звезду предчувствие Сванетии вершинной. Предчувствие вершины. Я иду! 1965

118. ГРУЗИНСКИМ ПОЭТАМ

Поэты Грузии напевной — неповторимый голос Друзья, я знаю ваши песни с полей далеких, с давних пор. Задолго до того, как сердце впервые в Грузин зашлось от красоты вершины белой, похожей на земную ось. Я не проник в язык грузинский и виноват перед тобой. С волнением гляжу в страницы, переплетенные резьбой; На языке грузинском слово не вымолвлю и не прочту. Заполонил мне горло русский, как колокол, гудит во рту. Волна поэзии грузинской мне и понятна и близка величественным ликованьем волнующего языка. И хорошо, что в бурях века мы, в заблуждениях легки, названья рекам сохранили, не поломали языки. Да, многое исчезнет в мире, а многое — и без следа. Писать стихи на эсперанто не будут внуки никогда. Язык народа не закроешь единым росчерком пера. Все наши языки — как реки, как наши Волга и Кура. Язык — он собственность народов, не плод досужего ума. Пусть не сливаются, не надо. А там — подскажет жизнь сама. Поэты Грузии, вы реки — они текут из века в век. Я узнаю вас поименно по именам грузинских рек. Кура! — я вслушиваюсь. Знаю. Арагви! — тоже узнаю. Ингури! — сразу отличаю в поэзии ее струю. Вы музыку стиха искали у Ханис-Цхали, и нашли. Техури — тихая? Не верю. Ее поэтов бури жгли. Риони! Слышу шепот нежный, и поцелуй, и звон подков. В одном названье Алазани — поэзии на сто веков. Квирила как заговорила! Ее поэты не тихи. А Цхенис-Цхали в пене скалы раскалывает на стихи. Поэты Грузии, я помню тепло крестьянских ваших рук, и песни, и дороги в горы, сердец горячих перестук. Но всё до этого задолго на Волге, в маленькой избе по вашим песням долетевшим я Грузию воздвиг себе. Потом уже в бою и в мире мечтами часто навещал, всё предугадывал. Предвидел. Предчувствовал. Предвосхищал. Признаюсь: даже встречи наши откладывал: в разгоне дней, боялся — вдруг да не сойдется она с поэзией своей! Поэты Грузии, спасибо, вы жизни родины верны,— поэзия не обманула мои доверчивые сны. Всё как в России, всё знакомо, всё близкое, всё узна ю. Поэты Грузии похожи на мать — на Грузию свою. С народом каждый вдох и выдох, с отчизной каждая строка. Поэтому в глазах грузина поэзия так высока. Горжусь поэтами-друзьями. Влюбленный, по земле хожу, горжусь, что песнями России поэзии принадлежу. 1965

119. «Были поклонники…»

Были поклонники, стали читатели. Стали товарищи, были приятели. Были влюбленности и увлечения, но в отдаленности тают значения. Были равнения с теми и с этими, были ранения, стали отметины. Время проверило, время обдумало — ветром с ладони лишнее сдунуло. Сдунуло лишнее, легкое, слабое. Время оставило самое-самое. И поговорка теперь уже выучена: счастья не знать бы, несчастие выручило… Да, помогли вы, несчастья хорошие: виски заметелило серой порошею. Время обдумало, сдуло всё лишнее… Время, верни ты мне бремя давнишнее — лишнее, легкое, сорное, ссорное, всё неоткрытое, всё неповторное. Нет, не хочу, чтоб несчастье лечило, счастья того, что несчастье вручило, нет, не хочу я. На бешеной скорости, время, верни мне все беды и горести! Слышишь, скорей окуни меня в роздыми, сбей с якорей эти пристани-простыни! Слышишь,— туда, где в далеком году я под огонь добровольно иду. <1966>

120. «А жизнь сверх меры…»

А жизнь сверх меры — празднество и мука. Тогда толкнула пуля горячо, я над землею выгнулся упруго, не слыша ничего. А что еще? А то, что с той минуты в сорок первом живу, живу, случайностью храним. Веду перерасчет всем старым мерам, и верам, и невериям своим. Живу, живу, а кажется, что брежу. Иду, иду, а кажется — стою и всё неубедительней, всё реже снюсь сам себе у смерти на краю. Я знаю — удивляетесь чему-то: так странно я вздыхаю и смеюсь, а у меня в глазах всё та минута, — я ничего на свете не боюсь. Смеюсь над мельтешением наивным, вздыхаю о товарищах своих, — они звучат во мне неслышным гимном, смотрю на вас, а думаю о них. Ничем я не увенчан, не украшен — винтовка на брезентовом ремне. Не знаю, как оно — бессмертье ваше, — мне моего достаточно вполне. Как под огнем прицельным, перекрестным, стой, обелиск. Не отвожу лица. Он вам, живым, остался Неизвестным, а я-то видел этого бойца. Живу сверх меры празднично и трудно и славлю жизнь на вечные года. И надо бы мне уходить оттуда, а я иду, иду, иду туда, туда, где смерть померилась со мною, где, как тогда, прислушаюсь к огню, последний раз спружиню над землею и всех своих, безвестных, догоню. 1968