Стихотворения и поэмы

Луконин Михаил Кузьмич

131. «Стихи меня взорвут когда-нибудь…»

Стихи меня взорвут когда-нибудь. Как мне от них в себе освободиться, улыбкой озарить родные лица и самому легко передохнуть?.. Не отреченье, не леченье, нет, — стеченье лет под ложечкой, у вдоха, комок стихов, заполонивших свет. Прошу я, потерпи. Мне просто плохо. Пока запоминаю наизусть, будь терпеливой,— не легко, наверно. Не верю в счастье, радостей боюсь, притормозил дыханье суеверно. Ревную к тени, к призраку вины, к слезам твоим, и к улице, и к дому, к себе, к тому, пришедшему с войны с улыбкой, бесшабашно молодому. Всё жадничаю, жажду, вечно жду и при тебе всё о тебе тоскую, как будто бы я на весеннем льду ежеминутно головой рискую. Я знаю — весь — в терпении твоем. Смахни с меня неверия, как тени. Узнавший одиночество вдвоем, я славил одиночество со

всеми. Вот-вот передохну, почти живу, — теснят слова высокого свеченья. Прошу тебя. Люблю тебя. Зову. Как труден он для нас, вздох облегченья! 1972

132. СКАЗКА ПРО АИСТОВ

1

Я шептал: «Повторись!» Просил: «Повторись вся как есть!..» Хотел, чтоб на свете земном ты опять повторилась, Хотел через годы тебя на руках перенесть, чтобы снова взошла, чтобы снова в себя претворилась. Повторись и явись, как является новый рассвет. «Повторись!» — клокотала у горла веселая жадность. Так не может случиться, чтобы ты не умножилась, нет, не могло же так быть, чтоб не длилась ты, не продолжалась. Прямо снилось и чудилось, будто бы мне довелось твой крик новорожденный слышать и первое слово, лицо твое видеть, родное от смеха до слез, и за руку брать, и вести тебя, школьницу снова. Просил: «Повторись», чтобы все осветились пути твоей нескончаемой тихостью и добротою, которую долго искал без тебя и не мог я найти, той самой, которой и сам-то, наверно, не стою. Я вызвал тебя, ты откликнулась, вышла за мной. Вода и земля нам нужны были для сотворенья. Я взял мою землю за гриву полыни степной. Волжские волны спели нам песнь повторенья.

2

Я вспомнил про сказки, стал их скликать на совет, хорошо, что я вспомнил про них и позвал без опаски. Хорошо, что, наученный лживостью пройденных лет, я вдруг обнаружил, что верю в хорошие сказки! Сказка про аистов вспомнилась! Аисты где? Аисты! Аисты! Но уже сентябрило. Аисты двинулись к нильской далекой воде. Аисты! Аисты! Даль отзывалась бескрыло. Я в Шереметьево сразу, на аэродром, отложил сигареты, ремнем опоясался гибко, взмыл меня в небо аэрофлотовский гром. В полночь уже опустил над огнями Египта.

3

Из Каира я вышел чуть свет. Ил запружинил у плоского берега Нила. Сквозь заросли шел я, и ночь исходила на нет. Пустыня, как в детстве, всё дальше и дальше манила. Аисты головы вскинули: вот чудеса! «Аисты, вас я ищу!» — «Ты откуда?» — спросили. «Откуда? Откуда?» — кричали на все голоса. «Аисты, ваш я земляк, прилетел из России…» Мы обсудили, как быть мне, я пошел на Судан. По Красному морю проплыл, гляделся в стеклянное днище Аисты находили меня по следам и заверяли: «Поможем тебе, мы отыщем…» — «Аисты, до свиданья! Буду ждать от вас новостей. Аисты, я прошу вас в прощальную эту минуту. Аисты, вы же всегда приносили хороших детей. Аисты, принесите мне дочку, Анюту!..»

4

«Ну, как там? — кричали Расул и Григол.— Подожди до зимы…» — «Ну, как там?» — вьетнамцы встречали в теченье недели. На конференцию Азии с Африкой съехались мы. В те дни я жил ожиданием в городе Дели. Что нового? Нет ли чего? Ждали день ото дня. «Повторись!» — я шептал, как тогда, еще в самом начале, просил: «Повторись! Повторись для меня…» Мои белые аисты что-то уж долго молчали. В дорогах по Индии жил я надеждой одной, шептал: «Повторись», хотел, чтоб опять повторилась. Молчание аистов мучило, словно бескрылость. В Мадрасе меня обдало океанской волной. Я вытряхнул воду из уха прыжком на песку, как в детстве, и шел по Мадрасу, и думал о сказке: как хорошо, когда веришь, склоняясь к родному виску, как в детстве, как в юности, — веришь всему, без опаски… Весь сказочный мир мой внезапно возник, когда я взошел на порог, этот день — уже дата. Я не забуду ни день, и ни час, и ни миг, когда телеграмму вручил мне гонец консулата. «По сообщению агентства „Новости“. Город Москва…» (Площадью Пушкина сразу вселенная стала.) «.. Из Дели… приветствуем дочерью…» — плыли слова. Вот вам и сказка про аистов. Слов не хватало. Сквозь гул мировых новостей, на высокой волне, сквозь все грозовые разряды простора сквозного синеглазая новость сюда долетела ко мне, — спасибо тебе, узнаю тебя, Родина, снова. Спасибо вам, аисты — люди! Несу вам цветы. Дочь, — говорят, что хорошая это примета. Пусть белые аисты радости и доброты мир осеняют широкими крыльями света. Ты слышишь мой вздох облегченья? Скажи-ка ты мне ты повторилась, опять ты в себя претворилась, ты нескончаема снова! Скажи-ка на милость!.. Вот почему я так аистов жду по весне. 1970

133. «Наверно,

так писать стихи нельзя…»

Наверно, так писать стихи нельзя — всей грудью надавив на лист бумаги. Ведь строчки возвращаются, разя, трепещут, как обугленные флаги. Скажу себе: спокойно, отойди. Опасно жить. А легче в образ вжиться, иначе наступает боль в груди — тень от стиха на легкое ложится. Нельзя за каждой строчкой — в новый бой. Безумная затея нами движет: чтоб каждую строку прожить собой и самому еще при этом выжить. 1971

ИЗ СТИХОТВОРЕНИЙ, НЕ ВОШЕДШИХ В АВТОРСКИЕ СБОРНИКИ

134. АВГУСТ

Что делать с августом? Что надо? Кому сказать? Куда пойти? С сердечным гулом нету слада, жить невозможно взаперти. С размаху в ноздри пахнут травы, плоды гнут ветви до земли, и яблони стоят, как павы, от нежности изнемогли. У августа всего в достатке — то дождь, то солнце, — выбирай. И гор обветренные складки, и море полное — взакрай. На золотых песчаных нивах сгорают женщины дотла; лежат в причудливых извивах их плодоносные тела. А мы без памяти и сами! Такой тебя и сберегу — свежеомытыми глазами зовешь меня на берегу. Иду из-моря в пене зыбкой с бесценной ношей. Бьет волна. За смуглою твоей улыбкой тревога матери видна. Прижалась изо всех силенок, смеется мне — не упади! — наш теплогорлый соловьенок, Анюта, на моей груди. 1974

135. КАК ТЕБЕ ЖИВЕТСЯ?

Больше не могу в себе носить. Только вспомню — снова забывается. Всё хочу, любимая, спросить: как тебе живется, как шагается? Соберешь в дорогу — я спешу. Встретишь — я в глазах твоих отсвечиваю. Вспоминаю — вот сейчас спрошу… И молчим, взволнованные встречею. День за днем работаем, живем, год за годом отлетают в сторону. Все тревоги, кажется, вдвоем, радости, мне думается, поровну. Ну, а вдруг всё это миражи!.. Ясность всё опять отодвигается. Как тебе, любимая, скажи, как тебе живется, как шагается? Как тебе, скажи, в моем бою, как тебе со мною рука об руку? Я и то, признаюсь, устаю. По земле идем. А не по облаку. На исходе лета моего, моего бушующего августа, я еще не знаю ничего — грустно тебе в жизни или радостно. Отвечай улыбкою одной. Это знать другим не полагается, как тебе, любимая, со мной, как тебе живется, как шагается? 1974

136. КАПЛЯ ВОЛГИ

Что-то верить стал я в каждую примету. Серой синью стынет волжская вода. Может, скоро я в последний раз к тебе приеду и останусь, не расстанусь. Навсегда. Волга-родина, прости слова восторга и прости меня за всё, что умолчал. Я живу тобой, плыву тобою, Волга, знаю твердо — ты последний мой причал. Я плыву тобой, все створы отмечаю, каждый раз читаю снова по складам. Проблесковыми огнями отвечаю всем идущим на сближение судам. Сколько жизней нами прожито с тобою! Бурлаком ходил дорожкой бечевой. С той поры всегда хожу твоей тропою, хоть и ноет каждый мускул плечевой. С Пугачевым я стоял в ночи грозовой, лодки посуху от Дона волоча. Был я вольницей твоею понизовой, был я конницей твоей у Калача. Я твоими всеми мелями мелею, все глубины воспеваю во сто крат, всеми болями твоими я болею, торжествами, всеми праздниками рад. Уезжаю, говорю тебе: «Счастливо!» Тихо тают на песке мои следы… Мне прощание с тобой, как боль разрыва, с каждым разом — как предчувствие беды. От волны твоей глаза мои наволгли. Отзови от всех земных широт меня. Волга-родина! Я твой. Я капля Волги. Искра малая от вечного огня. 1974–1975

137. «Захочу позвонить…»

Захочу позвонить — опомнюсь, — с диска спадет рука. Ни расспросить, ни рассказать — ни слова теперь в ответ. Далеко ли ты или близко — никто не знает пока. Я к этому не привыкну, что тебя навсегда нет. Не загробной слезой омою,— знаю твой нрав. Но ушел и не попрощался — ничего не-сказал мне. А я ведь живу, как прежде, с тобою вдвоем, вдвойне. Оборвал всё тоской немою,— нехорошо, Ярослав. Хожу и зову друга… У тебя их теперь — не счесть. В друзья тебя назначает каждый — и стар и мал, и тот, кто считает дружбу службой плести лесть, и тот, кто знает ей цену, — не раз ее продавал. «Прощай!» — шепчу запоздало… От боли я сник и стих. Нужна мне твоя улыбка, укором сведенный рот, локоть, прикрывший строки, голос, густой, как стих, рабочая неторопливость у проходных ворот. Знаю — ты оборвал бы, знаю и сам — нельзя. Не в плаче стихи охрипли, — кровь вышла из берегов. Поэзию всю окрикни, и отзовется вся на нежное твое имя — Ярослав Смеляков. < 1975>