Стихотворения и поэмы

Полонская Елизавета Григорьевна

СТИХИ, НЕ ВОШЕДШИЕ В КНИГУ «ПОД КАМЕННЫМ ДОЖДЕМ» (1921–1923)

У окна

Всю ночь мимо окон тянулись войска, Тащились обозы, скрипели колеса. Вот стало светать, и на небе белесом Куда-то летели, неслись облака… Но окна завешаны, заперты двери, За каждой стеной злорадствует враг, И в сумраке мутном звучит неуверен Усталых колонн тяжелеющий шаг. По рыхлому снегу, по стоптанной грязи, По мокрым дорогам, назад на восток… За ротою рота, и путь их далек, Спеша отступают без смысла и связи. Им смерть впереди простирает объятья — Властителям

мира, любимцам побед. Но тощие руки грозятся им вслед, И синие губы бормочут проклятья. <26 февраля 1921>

Jardin des plantes

И.Э.

Не в сказках Андерсена мы, — Любовь двух сахарных коврижек — Нет, это было в дни зимы В далеком, дорогом Париже. Когда ты будешь умирать Во сне, в бреду, в томленье страшном, — Приду я, чтобы рассказать Тебе о милом, о тогдашнем. И кедр распустится в саду, Мы на балкон откроем двери И будем слушать, как в аду Кричат прикованные звери. И в темной комнате вдвоем, Как в сказке маленькие дети, Мы вместе вновь переживем Любовь, единую на свете. Как лава охладеет кровь, Душа застынет тонкой коркой, Но вот, останется любовь Во мне миндалиною горькой. <3 марта 1921>

«Скуластая рожа, раскосый глаз…»

Скуластая рожа, раскосый глаз, Надвинута шапка в самый раз. Звезда на шапке, а в небе крест, — Не верю я Богу здешних мест. На взморье пушки… Ты слышишь гарь, — Петух червонный, законный царь. Худая по ветру, босая шинель, А ветер древний, стара метель. Безлюден город, повсюду снег. Один на дозоре стоит печенег. <10–12 марта 1921>

Сплин

Что ж из того, что он меня любил? Любовь прошедшая, — взгляни, какая малость. И снова вот она, смертельная усталость, И снова надо жить до истощенья сил. Как долго надо жить? Завязка и развязка. Без перерыва жить, — зима, весна, зима… Не остановишься и не сойдешь с ума, А между тем, ведь сердцу нет указки. Ах, если бы не сон, приятель волоокий, От счастья, от любви, от близкой и далекой, К покою верно уводящий нас. Мне, кажется, благословен трехкратно Тот, кто, Сознание, похерит твой проклятый Божественный и вездесущий глаз. <18 марта 1921>

На Васильевском острове

На Васильевском острове гул стоит, Дребезжат, дрожат стекла в Гавани, А в Кронштадте пушки бухают. Над Невой воронье кругом кружит… Отощало око, воронье, за зиму; Стали люди и сами падаль есть. Где бы клюнуть мясца человечьего? На проспекте отряд собирается. Отряд на проспекте собирается, По панели винтовки звякают. Стороною обходят прохожие: Кто не глядя пройдет, нахмурившись, Кто, скрывая смешок, остановится, Кто негромко вымолвит: «Бедные… Молодые какие, на смерть идут!» А пройдет старуха — перекрестится. А пройдет, — перекрестится, старая, Перекрестится, оборотится, — Станет щурить глаза слеповатые, Не узнает ли сына Васеньку, Не его ли стоят товарищи? Постоит, посмотрит, махнет рукой, Видно, плохи глаза старушечьи. И домой потрусит на Васильевский. И домой придет, опечалится. И не знает того, что сквозь мокрый снег, Через талый лед, сквозь огонь и смерть Пробирается цепь солдатская. Проберется сын ее невредим, Пронесет

безрассудную голову. Не возьмет его ни страх, ни смерть. Крепче смерти тело горячее! <25 марта 1921>

«Если это конец, если мы умрем…»

Если это конец, если мы умрем, Если гибель постигнет нас, — Пусть останется людям в века и в века Несложный этот рассказ. Как бутылку в море, в крушенья час Суеверно бросал мореход, Чтобы весть о погибших на землю дошла Из пропасти синих вод. Так моей неумелой водят рукой Те, что темней меня, Чтобы повесть об этих горячих годах Дошла до другого дня. <Апрель 1921>

Казнь

За то, что ждали знаков и чудес И думали, что кто-нибудь воскрес, За то, что нас смутил внезапный страх, За то, что мы рассеялись как прах, За то, что — маловерны и темны, — Не ступим за черту обещанной страны, За то, что мы роптали день за днем, — Свершится казнь: в пустыне мы умрем. <11 мая 1921>

Фарфоровый сын

Пойду я в магазин Корнилова на Невском, Куплю себе совсем другого сына. Не черноглазого, не разлетайку, Не болтуна, не шалуна такого, А пастушка в фарфоровом берете И с маленькой игрушечною флейтой. Уж он не станет разливать чернила На рукописи, на мои тетради. Без позволения не будет никогда искать картинок Ни в Брюсове, ни в Белом, ни в Петрарке. Играть в подземную железную дорогу Под креслом у меня — он верно не захочет. Когда я доскажу шестую сказку, Он не потребует: «Теперь еще раз». Нет, никогда! На письменном столе Сидеть он будет чинно, тихо, тихо, Играть один на молчаливой флейте И, только иногда, негромко спросит: «Мама, Ты кончила работать? Что, можно целоваться?» <15 мая 1921>

«Еще слова ленивый торг ведут…»

Еще слова ленивый торг ведут, Закономерно медленны и вязки. Еще заканчиваем скучный труд Неотвратимой, тягостной развязки. Еще живем, как будто бы, одним. Еще на час с мучительною болью Дыханьем теплым, может, оживим Последние и черные уголья. Но чувствую — перестаем любить. Перестаем, еще немного рано. Все кончится. И даже, может быть, В День Воскресенья Мертвых — я не встану. <27 мая 1921>

«О дети народа моего…»

О дети народа моего, О мальчики с печальными глазами И с голосом пронзительно певучим, Как память об оставленной земле, Чьи черные сосцы опалены ветрами, Земле, которая звалась обетованной, А стала нам утерянной землей. Ничтожнее ничтожных наше имя, Презреннее презренных стали вы! Вы на посмешище и стыд родились! В стране чужой, суровой и унылой Вы проживете, бедные пришельцы, И с сыновьями здешних женщин Вы не сойдетесь для веселых игр, Когда убогая весна настанет. Но будут и другие среди вас: В них оживет внезапный гнев пророков И древней скорби безудержный плач. Века, века заговорят пред ними, И сердце детское наполнит ужас. Их опьянит Божественный восторг И острой болью жалость их пронзит, И проклянут они, и умилятся Над обреченным жить и умереть. И будет горло, как струна тугая, Напряжено одним желаньем тука, И лютнею Давида прозвучит На языке чужом их грустный голос. <10 июля 1921>