Стихотворения и поэмы
Шрифт:
Мне дорог каждый миг, и в блеске светлых снов
Глаза я прогляжу — твои мне звезды снились.
В какую б сторону нас поезд ни унес,
Москва, мы встретимся. Поверь, мы не простились.
1941
Перевод В. Левика
СЕРДЦА МОЕГО ТЕПЕРЬ МНЕ МАЛО
СЕРДЦА
Все драгоценности долой: браслеты с рук,
Сережки — из ушей и ожерелья — с шеи, —
Их каждый отдает, как твой солдат и друг,
И с песнею идет сражаться, рыть траншеи.
Все семьдесят твоих языков шлют полки,
Готовы жизнь отдать за мир, за земли эти.
Теперь нам более всего к лицу штыки,
Теперь ценней меча сокровищ нет на свете,
Чтоб драться за тебя, чтоб каждый камень твой
Собою заслонить, вокруг тебя сплотиться
И кровью жил своих, своею головой
За славу, за твое величье расплатиться!
Нет, сердца моего отныне мало мне!
И пусть я не чета плеяде благородной
Прославленных певцов твоих, но я в огне
Отдам его тебе, твоей земле свободной.
1941
Перевод Р. Морана
ФАШИСТ НА ДОПРОСЕ
ФАШИСТ НА ДОПРОСЕ
Он свой нагрудный крест с кладбища приволок.
Оружие — в грязи, и взгляд потуплен бычий.
Он вспоминает здесь, как весел был пролог,
Когда их вел вожак за легкою добычей.
Плясал по горлам он, оттачивая нож —
Арийской бестии апостол белокурый.
Теперь он присмирел. Во всех поджилках дрожь,
Куда девалась прыть, когда дошло до шкуры!
Тевтонский каннибал! Имперской славы щит!
Борделей мюнхенских герой и завсегдатай,
Палач и истукан, чудовищный гибрид.
В крестах загривок весь, обвис кадык щербатый.
Сей
Он, как на пир, спешил к насилью и разбою,
Чтоб славой прогреметь, чужой разграбив дом,
И подло струсил он, за горло взят судьбою.
И мнится: этот зверь к земле бы мог припасть
И, рылом скошенным разрыв навоз вонючий,
Гнильем набить живот, измазать кровью пасть
И, в логово вползя, заснуть на смрадной куче.
Да, он не ожидал, что попадет под суд,
Он — этот паладин непобедимой банды.
Ведь столько дел его сгущаются, ползут:
Поверженные в мрак разгрома Нидерланды,
Париж, попавший в плен коричневым ордам,
Чью славу растоптал сапог его кровавый,
Разграбленный Коринф, сожженный Амстердам,
Разгул на улицах поруганной Варшавы...
Он слышит вопли жертв, нажравшийся шакал:
Детей, зарезанных у материнской груди,
Людей, которых он живыми зарывал,
Глумясь и гогоча: «На кой нам дьявол люди!»
И он устал. Он сыт. И голову ему
Виденья тяжелят. Уснуть ему теперь бы.
Не движутся ль к нему, могил покинув тьму,
Поляки мертвые, растерзанные сербы?
И мох коричневый покрыл его кругом,
И ночь вокруг него растет угрюмой тенью,
И воет в нем тоска, как волк в лесу глухом,
Зовет к насилию, к убийству, к преступленью.
Тевтонский каннибал, палач, кровавый шут,
Ты смирно ждешь суда, труслив, блудлив и гадок:
Не ты ль надменно взял себе почетный труд
Преобразить весь мир, создать в нем свой порядок?
В недоуменье он уставил бычий взгляд.
Его животный страх, тупая злоба гложет.
Он изнемог. По нем разлит бессильный яд.
Его насущных нужд никто понять не может.
Он доблесть в грабеже, в разбое находил,
В насилиях искал германца добродетель,
С триумфом шествовал меж трупов и могил,
«Порядка нового» апостол и радетель.