Стихотворения и поэмы

Стоянов Людмил

382. «Как в незаконченной поэме…»

Как в незаконченной поэме, живут младенец и старик, звучат в одно и то же время предсмертный вздох и первый крик. Века проходят величаво над полем справедливых битв, а тот, кто бредил вечной славой, в чужой земле безвестно спит. Все мы заметили воочью и все приучены давно, что вслед за уходящей ночью рассвет торопится в окно. Роняя свой убор зеленый, могучий дуб, меняя вид, потерянно и оголенно на зябком зареве стоит. <1968>

С АЛТАЙСКОГО

Бронтой Бедюров

383. ПЕРВЫЕ РУССКИЕ СЛОВА

Отец мой был парторгом колхоза. По утрам, неумело постучав в деревянную дверь, к нему приходили мужчины в мохнатых белых шубах. Они сильно пахли овчиной, сеном, снежной хвоей и зимним холодом открытого неба. Они подсаживались к отцу и говорили: «На стоянке Ак-Кем не осталось кормов». Или: «Табун застоялся в верховьях Карасу. Пока не

закрыло перевал, надо коней перегнать ниже, туда, где нет ветра и где еще стоит поздняя трава». Они говорили: «Бабушка Туйкандай совсем одна. Ей надо выхлопотать пенсию и оказать зимнюю помощь. Отрядите парней, чтобы они привезли ей дрова. Пошлите Бердена — пусть он застеклит ей окна». Целый день приходили и уходили люди. Но особенно много их бывало по утрам. Они приходили к нам домой, потому что отец сидел за столом со своими новенькими костылями: неподкованный конь упал на молодом льду и сломал отцу правую ногу. Входившие люди казались нам, малышам, сказочно огромными. Это были табунщики, пастухи, охотники. Они только раз в месяц спускались в село, делая две остановки: у конторы и магазина. В магазине они брали муку, соль, комковый сахар, табак. И еще немного конфет для каких-то красавиц. Они набивали свои переметные сумы этим товаром, неспешно отвязывали коней и скакали обратно. Они ночевали прямо на земле: под голову — седло, под бок — потник, а одеялом служила жаркая мохнатая шуба. На медленном небе над ними тихо кружились звезды, освещая их усталые лица. И только кони время от времени встряхивали головами. Но сейчас я хочу рассказать о старике Бушалдае. Утром холод из двери добирался до меня и шарил у мальчишки за пазухой. Медлительно затворялась дверь, и в дом входил Бушалдай. Он долго кряхтел у порога, старательно отряхивал ноги и только потом окончательно входил к нам. Он в тщательно сшитых из ножек косули мягких сапогах на крепких тесемках. Его шуба украшена красной оторочкой, потребовавшей бездны искусства. Шуба его охвачена синим матерчатым поясом, который заменяет у нас кошельки и карманы. На правом боку у Бушалдая обязательный нож с красивой костяной ручкой. Лисий хвост целиком пошел на воротник его шубы. Оттуда, из пушистого воротника, вылезает очень морщинистая старая шея. Его редкая бородка состоит из шести узких струек индевелого дыма. А из-под рысьей шапки на меня и мою сестренку глядели добрые внимательные глаза. «Драстый!» — произносил он, не переставая обеими ладонями оттирать замерзшее лицо и отделяя сосульки со своей неказистой бородки. Ах, это русское слово! В нем было что-то несказанное, напоминающее реку, известную только одному Бушалдаю: она стремительно неслась вниз, бушуя в распадках, разъединяясь и сливаясь вновь. Мы с сестренкой, ликуя, прыгали возле большой шубы деда и теребили ее заманчивые полы. Отец широко улыбался: «Якши, Бушалдай!» Потом они пили кирпичный чай, красный, как хорошо обожженный кирпич. Старик старательно дул на поверхность чая и отхлебывал из чашки мелкими глотками. Они говорили с отцом о табунах, об овсе, о войне в Корее и атомной бомбе. Они говорили о том, что на верхних стойбищах не хватает соли. Наговорившись и столковавшись, они пожимали друг другу руки, и старик несколько раз повторял еще одно русское слово — «карашо». Потом садился на мохнатого крепкого конька и уезжал. Отец мой умер. Ему было бы сейчас шестьдесят. А Бушалдай жив, ему почти девяносто. И я, приезжая домой на каникулы, обязательно посещаю его. Я вхожу в его дом и с удовольствием говорю: «Здравствуй!» Уважаю табунщиков! Старик, правда, теперь на пенсии, возраст его преклонен. Но такой человек, как он, не может сидеть сложа руки. «Здравствуй!» — говорю я почтительно. А потом мы пьем чай, красный, как кирпич, и говорим о весне, об овсе, о войне во Вьетнаме. О выходе в космос обязательно и подробно. И еще о том, что на верхних стойбищах не хватает транзисторов. У меня теперь огромный запас слов. Но я не забываю два своих первых русских слова: «здравствуй» и «хорошо». Ведь в этих словах так много самого главного — тепла и доброты. На чем я и заканчиваю. <1968>

384. ВЫПАЛ БЕЛЫЙ СНЕГ

Поздно вечером я возвращался с работы, и мне было так хорошо, так легко, моя любимая! Это выпал первый белый снег. Когда я шел на работу, деревья голыми были, а теперь они стоят, как модницы, в серебряных серьгах. И провода, осев под тяжестью снега, превратились в чудесные длинные ожерелья. С крыш падали звучащие капли, напомнившие мне шустрых воробьев. Маленький город стал белым и просторным. Небо подарило мне белую косулю — зимнюю ночь любви и спокойствия. Когда я поздно вечером возвращался с работы, навстречу мне шел мужчина, широко распахнув тяжелое пальто, веселехонький, как мой брат, когда жена родила ему сынишку. Когда я поздно вечером возвращался с работы, я увидел влюбленных. Он пригнул лапчатую снежную ветвь и бережно стряхнул чистый снег на непокрытые волосы своей возлюбленной. Она засмеялась, и от этого смеха снег тотчас растаял. Вот что происходило, когда я поздно вечером возвращался с работы. <1968>

С БУРЯТСКОГО

Дондок Улзытуев

385. ШЕСТНАДЦАТИЛЕТНЯЯ ДЕВОЧКА

Ресниц опустивши стрелочки, ступает по половицам шестнадцатилетняя девочка величественно, как царица. Ведь в прошлое воскресенье парнишка в клубике местном встал перед ней с почтением и уступил ей место. Туфли

обувши лучшие, ходит — не улыбается… Вот ведь какие случаи в жизни подчас случаются! <1959>

С ЕВРЕЙСКОГО

Матвей Грубиан

386. МОЯ ТИПОГРАФИЯ

Не ради шутки в общем разговоре, не для того, чтоб удивить семью, хотел бы я на побережье моря поставить типографию свою. И, стоя в ней естественно и просто, имея лишь духовный интерес, я для набора брал бы только звезды — светящиеся литеры небес. Пусть эта книга пахнет не бумагой, не клейстером невзрачной мастерской, а только влагой, только синей влагой, одною только влагою морской. И вовсе нету никакой оплошки, нет ничего от праздных небылиц в том, что струится лунная дорожка посередине всех моих страниц. Обрадованный этакой манерой, не убоясь недюжинных работ, из валунов — подобно Гулливеру — я сделал бы для книги переплет. Всё соверша, измазавшись, как дети, я сел бы там, доволен и устал… И шумный ветер нашего столетья мою бы книгу запросто листал. <1962>

387. В ПАРИЖЕ

Тебе сегодня исполнилось тридцать лет, юность всё дальше, а старость всё ближе, — бедный больной еврейский поэт перед витриною шляп в Париже. На обтерханных брюках и пиджаке столько нищенских дыр — и рядом и врозь, — что усталое тело и вдалеке проглядывается насквозь. За все эти дыры — зачем скрывать? — никто бы не дал тебе ни копейки, но зато тебя можно бережно взять и играть на тебе, как пастух на жалейке. Но, может быть, настанет время (оно грядет шагами большими), когда все эти шляпы с лентами всеми будут твоими. Одну ты станешь носить, вставая, в другой ты станешь болтать с друзьями, а самая лучшая и дорогая будет тебя венчать вечерами. Если собака соседская злая, та, что хромает на левую лапу, опять на тебя по-дурацки залает, скажи ей, чуть подняв вечернюю шляпу: «Дорогая собака! За дерзость простите, позвольте мне вам посоветовать лично: такую же шляпу приобретите и вы будете выглядеть так же прилично». …На улице дождь начинается длинно, и в струйках вечерних неверного света все шляпы летят из клетки витрины и садятся на ветви волос поэта. <1966>

388. «Я мог бы нести на плече ребенка…»

Я мог бы нести на плече ребенка и сам веселее в три раза стал, когда б он смеялся легко и звонко и что-то прекрасное лепетал. Я столик несу на плече неслышно, стихи по-еврейски шепча на ходу, и ставлю его под апрельской вишней в дачном пригородном саду. И песню пишу о всех вас, дети, не вытирая отцовских слез, о всех, которых военный ветер безжалостно вдаль от земли унес <1966>

389. В ПРИБАЛТИЙСКОМ ГОРОДЕ

Перед самой войною, одержим и устал, у ворот твоих стоя, я тебя целовал. Я запомнил ночные поцелуи твои, фонари голубые — наважденье любви. Я с войны возвращаюсь в сорок пятом году и — хоть очень стараюсь — тех ворот не найду. Рассказали мне, Лия, неохотно, с трудом, что тебя застрелили немцы в сорок втором. Нахожу и теряю — нет, опять не узнал — где той ночью тебя я у ворот целовал. И кладу я впервые в этот памятный год васильки полевые возле каждых ворот. Вспоминаю в июле,— сердце, тише тоскуй! — предрассветную пулю и ночной поцелуй. <1966>

390. МОРЕ

Однажды я на берегу устало листок стихотворенья уронил, и море — всё — еще синее стало от синевы размывшихся чернил. Я обратился к морю с нетерпеньем, остановившись в шумной тишине: «Отдай назад мое стихотворенье, зачем оно великой глубине?!» И мне в ответ, как в старой сказке, вскоре заметно потемнела синева. «Я музыку пишу, — сказало море,— мальчишка глупый, на твои слова». <1966>

С БОЛГАРСКОГО

Людмил Стоянов

391. НЕ МОГУ БЕЗ ЛЮДЕЙ

Летним днем по пути к перевалу я иду непоспешно вперед. Солнце словно бы лижет устало теплых листьев светящийся мед. Там в долине, внизу, на рассвете миновал я поля и сады. Улыбаясь, румяные дети мне тащили в ручонках плоды. А старик, по обличию строгий,— я ему чуть заметно кивнул, — пожелал мне удачной дороги и в уснувших хлебах утонул. Позабыть ли шалаш лесорубов, что меня от ненастья укрыл? Я был счастлив меж ними сугубо, я счастливым воистину был! Эти люди мне вроде чужие, словно камень, песок и трава, но остались в душе, как живые, их повадки, движенья, слова. Перевал перейду терпеливо и туда опущусь налегке, где колышутся желтые нивы и белеет село вдалеке. У ручья полевого присяду… Но в моей отрешенности тут эти образы милые кряду — одиночество скрасить — пройдут. Помню я все свиданья и встречи на неближней дороге своей. Я тянусь к человеческой речи, — не могу, не могу без людей. Там, где двое на поле соседнем о заботах своих говорят, я — хоть издали — их собеседник, им обоим приятель и брат. <1970>