Стихотворения и поэмы
Шрифт:
— Да, красиво, — согласно кивнул тот, подумав немного, сказал: — Только у нас, — он махнул рукой в ту сторону, откуда они ехали, — простора больше. Здесь непривычно как-то.
— Зато прохладней. Чуешь? А о песках не тоскуй, тут они тоже рядом — на стыке с соседней заставой. В общем, Федька, не печалься.
— Да я что… к слову пришлось. На колодце-то мы скоро обжились, здесь тоже привыкнем, — бодро сказал Ивашкин.
Он, конечно, понимал, что освоиться на новом участке будет вовсе не просто: тут и незнакомая местность, а значит, какие-то возникнут свои трудности в службе. Но мысли его были вовсе не об ожидаемых трудностях, а о предполагаемой новизне, с которой встретится резерв. Ему хотелось перемен. Значит, какая-то новая струнка зазвенела в его душе, и в чем-то оказался
Расседлав коня, он стал растирать ему ноги и спину соломенным жгутом и, конечно, не думал о своем характере. Просто незаметно для себя он стал немножко старше и кое-чему научился. Потому капитан Рыжов и включил его в состав резерва для усиления этой заставы.
…Расходясь с боевого расчета, пограничники обменивались впечатлениями о только что доведенной до них обстановке: на сопредельной стороне оживились контрабандисты, их шайки шныряют вблизи границы, были попытки проникнуть на нашу сторону.
— Примериваются, прощупывают… авось, что и получится. Положение очень схожее с тем, о котором я тебе рассказывал, помнишь, Федя? — Корнев неторопливо ронял слова, как бы восстанавливал в памяти задержание, в котором отличился Тагильцев. Вот и теперь чую, что придется нам повстречаться с лазутчиками.
Ивашкин сам не раз думал над этим. Только теперь это были не честолюбивые мысли, вроде тех, что вот бы ему задержать нарушителя границы. До чего он был наивен тогда. Нет, сейчас его думы приобрели иное направление.
Все последние дни у него не выходило из головы недавно полученное письмо от матери. Даже не само письмо, а заметка, вырезанная из областной газеты. Она-то и всколыхнула память, наполнила душу Ивашкина неизведанным до сего времени волнением, отчего сама служба на границе неожиданно обрела еще более глубокий смысл.
В газетной корреспонденции, под которой стояла фамилия незнакомого Ивашкину бывшего фронтовика, рассказывалось о его отце. Заметка была напечатана в День Победы, но мать почему-то прислала ее только сейчас. Читая ее, Ивашкин отчетливо видел отца живым, вспоминал его окающий говорок, почти физически ощущал жесткую, ласковую ладонь, гладившую его белесые вихры. Он представлял отца в часы краткого затишья между боями, в землянке у печурки, ведущим неторопливую беседу с товарищем, теперешним старшиной запаса, написавшим в газету. Разговор у них задушевный — о доме, женах и детях. Они мечтают вернуться к ним, заняться любимым делом, от которого оторвала их война. Разговор ведут два солдата, два друга, делившие последний сухарь, хлебавшие кашу из одного котелка, сворачивавшие цигарки из одного кисета. Ну совсем так, как у Ивашкина с Корневым или Бубенчиковым.
И вспомнил Ивашкин себя подростком, когда расставался с отцом. Что он говорил тогда своему Федяньке? Наверное, просил помогать матери. А если, не дай бог, отцу не суждено возвратиться домой — война, она ведь не щадит никого, все может случиться — чтобы вырос он хорошим человеком, старательным тружеником. И когда придет пора стать солдатом, чтобы был верным сыном своей Родины, берег ее пуще глаза, служил на совесть.
Пожалуй, тогда, мальчишкой, Ивашкин не очень-то вникал в смысл этой отцовской заповеди. Ему было нестерпимо горько и грустно расставаться с отцом: скорее эти чувства наполняли его сердце. Отца в колхозе уважали за хорошую работу и отзывчивость. Портрет его поместили на доску Почета. Проходя мимо нее, Ивашкин всякий раз не мог сдержать улыбки. Отец на карточке выглядел очень строгим, а на самом деле был добрым. И смелым. Как-то случился в деревне пожар, так отец кинулся в горящую избу и вынес оттуда двоих ребятишек… Ивашкину, конечно же, в поступках и делах хотелось походить на отца. А сейчас это желание всколыхнулось в нем с особенной остротой: сын-солдат будет стараться во всем следовать примеру отца-солдата, который погиб в бою, как говорилось в заметке, «отвагой своей вселив уверенность в товарищей».
В одной из атак, рассказывал старшина запаса, произошла заминка: очень хлесток и густ оказался огонь противника. Отец поднялся первым, кинул гранаты во вражеский окоп. За ним
При чтении этих строк у Ивашкина помимо его воли на глаза наплывал туман. Но он не давал воли слезам. Он был уже не тем парнишкой, каким расставался с отцом, а пограничником, уже имеющим кое-какой опыт. И даже понюхавшим пороху. Ведь на колодце, когда они с Корневым бежали к Тагильцеву, бандиты стреляли по ним…
Когда Корнев прочитал газетную заметку, то задумался на некоторое время, а потом высказался, как обычно, коротко:
— Вот видишь, Федя… батька твой указал тебе точный ориентир. Держись его, и в жизни у тебя все будет ладиться, как надо.
Потекли сутки за сутками. Служба в ночных и дневных пограничных нарядах, занятия по боевой и политической подготовке, политинформации занимали все время. Ивашкин выходил на границу с начальником заставы, с Корневым, с другими пограничниками, кто служил здесь уже не один год. К удивлению своему он довольно быстро и основательно познакомился с участком, с его дозорными тропами, вьющимися среди густых зарослей. Может, этому способствовали имеющиеся на участке приметы, по которым всегда можно безошибочно выйти в нужную точку. Это и старая арча, толстый корявый ствол которой надежно укрепился на склоне крутого холма. Или выступ скалы, напоминавший голову верблюда. А то еще три огромных валуна, будто специально сдвинутых кем-то в одно место. Солдаты окрестили их «тремя братьями». Под этим названием они и значатся на всех планах и схемах.
А на границе пока было спокойно. Со дня прибытия резерва на участке заставы не произошло ни одной попытки нарушить границу.
— На той стороне тоже не дураки, — рассудил Корнев, когда Ивашкин спросил его об этом. — Как бы мы свои действия по повышенной готовности ни маскировали, они все же что-то учуяли, затаились. Но это до поры, до времени. Нам ухо надо востро держать. Ты это, Федя, учти и будь как курок на взводе…
Короче и яснее, кажется, не скажешь. Быть как курок на взводе — это верно. Ведь если пограничники не пустят через рубеж шпиона, диверсанта, контрабандиста — значит, не дадут им опоганить нашу землю, помешать стране жизнь делать краше. Значит, родному колхозу Ивашкина враг не сможет навредить, матери его помешать работать, сестренке в институт поступить… Вот в чем состоит смысл надежной охраны границы, лично его, рядового Ивашкина, службы. И раз он поставлен на границе часовым, чего бы это ему ни стоило, он обязан прикрыть ее наглухо, сделать недоступной для любого врага.
Ранним утром Ивашкин вышел на стык с участком соседней заставы. Был он серьезен и деловит, хотя душа пела. Еще бы: его назначили старшим пограничного наряда. Такое доверяют не каждому. «Только ты, Федя, особенно-то носа не задирай, будто уже все и всех превзошел, — мысленно наставлял он себя, вышагивая по дозорке. — Помни, тебе еще надо тянуться до таких пограничников, как Корнев или Тагильцев. В наряде будь начеку, ворон не считай».
Поднялся он с напарником на наблюдательный пункт, огляделся. Тут, на стыке с соседней заставой, кончалось предгорье, вдававшееся в пустыню широким клином, и дальше, насколько хватал глаз, лежали барханы как застывшие волны. Ивашкин долго рассматривал их в бинокль. Над желтыми барханами и над холмами, затянутыми зеленой порослью, стояла тишина, нигде не было видно ни одного живого существа. Лишь изредка появлялся в небе орел-беркут, широко раскинув крылья, парил в воздухе, выискивая добычу.
Время тянулось медленно, солнце, казалось, стояло на одном месте. Ивашкин уже подумывал о том, что скоро должна подойти смена и он отправится на заставу и доложит о том, что служба прошла спокойно, признаков нарушения границы не обнаружено.
К полудню пески под знойными лучами раскалились. Наоборот, с горного кряжа стекал прохладный воздух. Встречаясь с горячими потоками, закручивал вихри. То тут, то там к небу поднимались огромные пыльные воронки. Потом над барханами потянул упругий ветер. Он лизал их ребристые спины, порывы срывали песчаные гребешки, гнали поземку.