Стихотворения и поэмы
Шрифт:
Распахнув на нем чекмень, Бубенчиков нащупал за опояской узкий длинный нож.
— Как он эту секиру в ход не пустил, — дивился он длине и остроте кинжала. — Таким человека насквозь проткнуть — пустяк… Больше ничего нет.
— Давай — вперед! — Ивашкин двинул стволом автомата, показывая старику, куда идти.
Шагал тот еле-еле, и сколько солдаты не понукали его, резвости не прибавлялось. Километра через два сел как истукан и, вроде глухого, вовсе перестал реагировать на требования пограничников.
— Что
— Связывай ему руки, да как следует, — приказал Ивашкин.
Бубенчиков снял со старика пестрый ситцевый пояс, завел ему тяжелые и, чувствовалось, сильные руки за спину, дважды перехлестнул и стянул тугим узлом.
Ивашкин отозвал его в сторонку, сказал:
— Значит, так… Ты останешься со стариком. Не давай ему вставать, пусть сидит. Стереги пуще глаза. Я побегу на колодец. Другого выхода у нас нет.
Бубенчиков не сразу нашелся, что ответить. Ивашкин понял его — оставаться один на один посреди пустыни с человеком, показавшим явно бандитскую хватку, было страшновато. Старик коварен, по-житейски более опытен, чем он, начинающий пограничник. Но другого выхода не было.
Ивашкин выгреб из кармана сухари, подал Бубенчикову. Это было все, чем он мог сейчас поддержать товарища.
— Как без воды быть? Солнце вон припекать начало, — растерянно проговорил Бубенчиков.
— Потерпи, Сережка. Самое большее, через час добегу до колодца. Стереги этого… — махнул рукой на старика и побежал.
Бубенчиков, наблюдая за стариком, косил глазом на удалявшегося Ивашкина. Скоро его фигура растворилась в струящемся над землей мареве.
Временами Ивашкину казалось, что он больше не сделает и шага, но, повинуясь чувству долга, продолжал и продолжал бежать. И сколь велика была его радость, когда увидел катившую ему навстречу машину. Разумнее было бы остановиться и подождать, но он, как заведенный, продолжал трусить ей навстречу.
Машина остановилась, подняв облако пыли. С подножки соскочил капитан Рыжов.
— Ивашкин, что случилось? Почему ты один?
Голос капитана показался слабым, Ивашкин едва расслышал его, может быть, уши заложило, потому что кровь суматошно стучала в висках.
— Товарищ капитан… — Ивашкину хотелось доложить четко, по-уставному, но его почему-то покачивало, земля уходила из-под ног, и он больше ничего не мог выговорить, достал из кармана донесение и отдал начальнику заставы.
Пробежав глазами записку, Рыжов ухватил Ивашкина за руку, подвел к кабине и подтолкнул на сиденье. Сам снова встал на подножку и машина, развернувшись, помчалась обратно. За несколько минут, пока ехали, Ивашкин отдышался, глотнул воды из фляжки, протянутой ему водителем, и коротко рассказал капитану о происшедшем за минувшую ночь.
— Говоришь, плохо Тагильцеву?
— Тяжко. Плечо-то
А когда капитан узнал о задержании подозрительного старика и о решении старшего наряда, похвалил:
— Правильно поступил, по обстановке.
Возле колодца грудились овцы, стояли две арбы на больших колесах, неподалеку паслись верблюды. Лаяли собаки, блеяли овцы, скрипел блок для подъема воды, кричали чабаны у желоба на бестолковых, рвущихся к водопою животных — все эти звуки сливались в сплошной гомон.
— Шумно у вас, — сказал Ивашкин. — А на нашем колодце — тишина.
— Тишина, говоришь? — машинально отозвался капитан. — Ладно, поедем, посмотрим, что там за тишина такая необыкновенная…
Он по тревоге поднял пограничников, отобрал семерых, приказал садиться в машину. В самый последний момент подоспел Берды Мамедов — он только что появился со своей отарой. Узнал о событиях в отделении старшего сержанта Тагильцева и сразу к Рыжову, не нужна ли его помощь.
— Даже очень необходима. Если можешь, поедем с нами. Надо старика одного опознать, ссылается, дескать, знает Мамедова, — предложил Рыжов.
— Какие разговоры, дело прежде всего, — Берды полез в кузов.
Ивашкин уже сидел там, привалившись спиной к кабине, отдыхал. Очень хотелось скинуть сапоги, дать охолонуть прямо-таки горевшим ступням. Но он стеснялся своего бывшего отделенного Воронова, сидевшего тут же. Ведь не утерпит, упрекнет Ивашкина. Никто не разувается, а ему, видите ли, подавай особые условия. Вот и сиди, не нарушай порядок. Возможно, сержант и не стал бы всего этого говорить, знает, какой путь пришлось преодолеть солдату, но просить у него разрешения Ивашкин все же не решился.
Прибежал старшина, подал ему два котелка с кашей, сунул ложку, хлеб, коротко сказал:
— Поешь, пока будешь ехать. Другой котелок Бубенчикову, пусть подкрепится.
— Спасибо.
— Ты хлебай, благодарить будешь после.
Сначала есть не хотелось, даже думать о еде не мог, а как отправил в рот ложку-другую каши с мясом, аппетит проснулся. Пока доехали до Бубенчикова, свою порцию прибрал и хлеб съел, горячим чаем из фляжки запил.
Поел и почувствовал, как слабость разлилась по телу. Ноги ныли, в глазах была резь, словно их песком запорошило.
Появлению начальника заставы с пограничниками и возвращению Ивашкина Бубенчиков обрадовался необычайно. Он взял котелок с кашей, ел, толкался от одного к другому и говорил не умолкая. Как они шли ночью по барханам в неизвестность и все же вышли почти верно, после старика задержали, и он потом охранял его и думал, добежит ли Федька до колодца… Солдаты слушали с пониманием — парню требовалась разрядка — и только сержант Воронов поморщился:
— Не стрекочи, как сорока… Тут серьезное дело, а ты…