Стихотворения и поэмы

Китс Джон

Февраль 1817

ОДА АПОЛЛОНУ

Бог золотого лука, И золотой кифары, И золотого света, — О колесничий ярый, Чья колесница, Тьму разгоняя, мчится, Как же избегнул кары Я, нацепивший сдуру лавровый твой венок, Славы твоей эмблему, Дивную диадему — Или червю такому ты не отмщаешь, бог?! О, Аполлон Дельфийский! Зевс потрясал громами, Спутник его крылатый, Перья свирепо вздыбив, Щерился, но раскаты, Словно под спудом, Глохли, сменяясь гудом: Но почему ж меня ты Спас от расплаты лютой, но для чего же ты Нежные тронул струны И усмирил перуны; Этакой-то личинке — таинство доброты?! О,

Аполлон Дельфийский! Близилась ночь. Плеяды Были уже в дозоре; И по соседству с ними Шумно трудилось море, Эхо тревожа; Чуден был мир, — и кто же, Кто же себе на горе Лавры себе присвоил, а уж решил, что — власть, И ухмылялся мерзко, И похвалялся дерзко, И вот теперь возжаждал ниц пред тобою пасть?! О, Аполлон Дельфийский!

Февраль — март 1817

ПРИ ОСМОТРЕ ОБЛОМКОВ ПАРФЕНОНА,

ПРИВЕЗЕННЫХ ЭЛГИНОМ

Изнемогла душа моя… Тяжел Груз бренности, как вязкая дремота; Богам под стать те выступы, те своды, А мне гласят; ты к смерти подошел, — Так гибнет, в небо вперившись, орел. Одну отраду мне дала природа: Лить слезы, что не будит для полета Меня пастух рассветных туч, Эол. Восторг ума, бессильного — причиной Тому, что сердце мучает разлад. Томит тоска от красоты старинной, В которой все: Эллады гордый клад, И варварство веков, и над пучиной Блеск утра — и величия закат.

Не позднее 3 марта 1817

БЕНДЖАМИНУ РОБЕРТУ ХЕЙДОНУ

вкупе с сонетом, написанным при осмотре

обломков Парфенона, привезенных Элгином

Прости мне, Хейдон: о великом ясно Заговорить мне недостанет сил; Прости — орлиных не расправить крыл, Не отыскать желаемое страстно. Но будь мое стремленье не напрасно — С вершины той, где ключ кастальский бил, Раскат могучий я бы подхватил Стихом бестрепетным, гремящим властно. Знай: был бы он тебе с благоговеньем, Тебе по праву пылко посвящен: Когда толпа с тупым недоуменьем На дар небес взирала — озарен Звезды Востока трепетным свеченьем, Ты первым к ней ступил — свой принести поклон.

Не позднее 3 марта 1817

НА ПОЭМУ ЛИ ХАНТА

«ПОВЕСТЬ О РИМИНИ»

Ты любишь созерцать зарю вполглаза, Прильнув к подушке заспанной щекой? Очарованью этого рассказа Поддайся — и проникнешься тоской По луговине с плещущей рекой. Твой медлит взор: небесный блеск не сразу Он пьет, скользя по Веспера алмазу. Тебя объемлет звездный свет, покой, Как этот стих о ночи, осиянной Божественной охотницей Дианой. А если ты отчасти моралист, Твой дух найдет в бору приют желанный, Где ель роняет шишки, воздух мглист, Поют зорянки, сохнет палый лист.

Не позднее 25 марта 1817

МОРЕ

Шепча про вечность, спит оно у шхер, И вдруг, расколыхавшись, входит в гроты, И топит их без жалости и счета, И что-то шепчет, выйдя из пещер. А то, бывает, тише не в пример, Оберегает ракушки дремоту На берегу, куда ее с излету Последний шквал занес во весь карьер. Сюда, трудом ослабившие зренье! Обширность моря даст глазам покой. И вы, о жертвы жизни городской, Оглохшие от мелкой дребедени, Задумайтесь под мерный шум морской, Пока сирен не различите пенья!

16—17 апреля 1817

СТРОКИ

Неслышимый, незримый, Склонился я к любимой Проститься с серебристой истомой сонных рук. О, их прикосновенье — И счастье, и мученье: Сначала душу ранит, потом целит недуг. О, веки — чудный глянец, И влажных губ румянец, И тени звуков сладких вкруг них витают вновь; Объят я тишиною, Но их слова со мною: «Ни меры, ни пределов не ведает любовь». Наставницы столь нежной Я ученик прилежный; Для шалостей сладчайших был этот день рожден И я, не промедляя, Вкушу утехи рая, Хоть залился румянцем рассветный небосклон.

Не позднее 17 августа 1817

* * *

Жду тебя, любовь, Под зеленой сенью… Жду тебя, любовь! Слава — наслажденью! Жду, где вешний луг Нам расстелит травы! Жду тебя, мой друг! Наслажденью — слава! Жду, где первоцвет Жмется к изголовью… Жду тебя, мой свет, Будь моей Любовью! Я постиг, постиг! — Миг бесценной страсти Только краткий миг, Дуновенье

счастья.

Но еще оно Не промчалось мимо. Но еще дано Жить и быть любимым. В мире есть любовь! Жду ее, влюбленный! Умереть готов, Счастьем упоенный!

<1817>

[ИЗ ПИСЬМА ДЖ. Г. РЕЙНОЛДСУ]

Вот готический стиль: К небу тянется шпиль, На колоннах — святые отцы. Рядом арка и дом, Арка тронута мхом, Дом приветствует — «Вильсон. Квасцы» Студиозусов рой: Не увидишь порой Ни единого за день профана; Громоздится собор, Заливается хор, Ну и ректору тоже — осанна! Очень много травы, Очень много листвы И оленей — не только для лирики; И уж если рагу — «Отче наш» на бегу, И к тарелкам бросаются клирики.

Сентябрь 1817, Оксфорд

К***

Не печалься, не беда: Туча сгинет вскоре. Лишь вздохни — и навсегда Позабудь о горе. Отчего грустят глаза, Губы замолчали? Ведь одна твоя слеза Смоет все печали. Так поплачь о горе том: Я слезинки эти Сосчитаю, чтоб потом Радостью стереть их. А от слез твой взгляд живой Ручейка яснее, И певучий шепот твой Музыки нежнее. Пусть же смерти нашей час Подойдет печальный — На губах умрет у нас Поцелуй прощальный.

Ноябрь 1817

ИЗ ПОЭМЫ «ЭНДИМИОН»

[гимн пану]

…и пел огромный хор: «О ты, кто свой раскидистый шатер Восставил на шершавые стволы Над морем тишины и полумглы, Цветов незримых и лесной прохлады; Ты наблюдаешь, как гамадриады Расчесывают влажные власы, И бессловесно долгие часы Внимаешь песне тростника в воде В местах пустынных и злотворных, где Плодится трубчатый болиголов, И вспоминаешь, грустен и суров, Как за Сирингой долго гнался ты Сквозь травы и кусты, Внемли тебе слагаемый пеан, Великий Пан! О ты, кому тревожно и влюбленно Воркуют горлицы в листве зеленой, Когда ступаешь ты через луга, Что солнцем обрамляют берега Твоих замшелых царств; кому несет Смоковница с почтеньем каждый плод; Кому любой обязан жизнью злак — Цветущие бобы, пшеница, мак; Кому в полях широких спозаранок Возносятся напевы коноплянок И для кого зеленый свой покров Сплетают травы; крылья мотыльков Тебя встречают праздничным нарядом, Так очутись же с нами рядом, Как ветер, что над соснами возник, — Божественный лесник! О ты, кому, вольны и своенравны, Спешат служить сатиры или фавны, Чтоб зайца на опушке подстеречь, От коршуна ягненка уберечь — Поживу для прожорливой утробы; Иль пастухов из сумрачной чащобы Вернуть на им желанную тропу; Иль, к берегу направивши стопу, Ракушки собирать с прибрежных гряд, Чтоб их кидать исподтишка в наяд И за деревья прятаться в усмешке, Когда они чернильные орешки И шишки юных пихтовых дерев Друг в друга целить станут, осмелев, — Во имя эха над долиной дикой — Явись, лесной владыка! О ты, кто взмахи ножниц без конца Считает, чтобы за овцой овца Ушла остриженной, — ты, в рог трубящий, Когда кабан, придя из темной чащи, Пшеницу топчет, — ты, поля свои Спасающий от бурь и спорыньи, — Творитель звуков, что из-под земли Доносятся на пустошах, вдали Средь вересков лиловых угасая, — Ты отворяешь двери, ужасая Безмерным знаньем неземных пучин, Дриопы славный сын, Узри к тебе идущих без числа С венками вкруг чела! Останься необорною твердыней Высоким душам, жаждущим пустыни, Что в небо рвутся, в бесконечный путь. Питая разум свой, — закваской будь, Которая тупой земли скудель Легко преобразует в колыбель, — Будь символом величия природы, Небесной твердью, осенившей воды, Стихией будь, летучею, воздушной, — Не будь ничем иным! — И мы, послушно Собравшись посреди лесных полян, Тебе возносим радостный пеан, — Внимай же хору голосов, звучащих В твоих ликейских чащах!»