Стихотворения и поэмы

Мартынов Леонид Николаевич

В этих книгах приметно расширились мифологические, исторические ассоциации и сюжеты. Однако увеличился и драматизм внутреннего разлада, который коренился все в тех же тютчевских глубинах в их современном преломлении, в мучительных размышлениях "про древний хаос, про родимый". Усилилось чувство зависимости личности от космических сил и связей, что так характерно было еще для лирики Блока.

Ни в творчестве, ни в личной жизни Леонид Мартынов не был однолинеен, однозначен. Вот почему во многих его стихах закодировано неизмеримо больше, чем это можно уловить при самом пристальном чтении. Ведь он не чуждался ничего таинственного, странного, не познанного человеком в окружающем мире. Напротив,

именно к этим непознанным факторам нашего бытия он испытывал жгучий и в чем-то по-детски непосредственный интерес. При всем том следует подчеркнуть, что и в начале 30-х годов, и позже, в период критических проработок за "Лукоморье" и "Эрцинский лес", он неизменно черпал запас новых сил и нового творческого воодушевления именно в своей концепции разумного мироустройства и в разумных, то есть взаимообусловленных, связях и соотношениях явлений.

В последний период жизни Леонида Мартынова влияние этой лирико-философской концепции на его художественное творчество оставалось неколебимым.

Словно бы разрешая какой-то давний спор с самим собой, что важнее для истинного художника — "признание мира" или "отказ от него", Леонид Мартынов в книге "Узел бурь" заметил, что самые лучшие стихи те, которые написаны "несмотря ни на что". Это "несмотря ни на что" было и оставалось его пафосом и его душевной опорой до последних дней жизни, когда невзгоды одна за другой обрушивались на него: не стало жены и верного друга Н.А. Мартыновой-Поповой, болезнь и одиночество, казалось бы, совсем одолели поэта. Правда, близкие друзья помогали Леониду Мартынову всем, чем могли, но несравненно большую помощь он оказывал себе сам, продолжая писать "несмотря ни на что"! Его жизнь была жизнью подвижника, а его вера была верой огнепоклонника, если понимать под огнем — вечный огонь поэзии.

Ход времени, который для Леонида Мартынова всегда являлся мировоззренческой доминантой творчества, теперь, в 70-х годах, обретал большую личностную окраску. Поэт чувствовал ускорение времени, как говорится, всеми фибрами души. Он готов был сравнить его с песочными часами, чья струйка неумолимо, неостановимо стекает вниз. Но есть У Леонида Мартынова и другие решения этой темы. В стихотворении "Когда блистательный художник Время…" он пишет, что "художник Время" должен нести ответственность за все земное бытие — будь это Упадок нравов в Древнем Риме или современное обожествление "персоны в золоченой раме". Бремя личной ответственности и есть одно из проявлений свободы. А поскольку "отказ от мира" — это по существу отказ от свободы, от творческого самовыражения, то художник никогда не пойдет на добровольную творческую смерть. Он может смягчить краски, притупить тона, но он не может и не захочет исказить облик своего века.

Леонид Мартынов как и прежде познавал его сквозь призму личных переживаний, которые теперь обретали новую глубину и новую масштабность. Время-пространство уже целиком подчинялось власти поэта; конкретная хронология его занимала мало, ибо лирическое переживание образовывало единый поток, в котором парадоксально сочетались цветные осколки "звезд", мерцающие игрой разнообразных значений. Жизненный порыв художника не ослабевал до последней строки. Внутренний его мир был способен включить все значения и метаморфозы мира внешнего:

Внешний мир изменился

Не настолько еще за полвека,

Чтобы в нем поместился

Весь внутренний мир человека.

("Внутренний мир")

Обращая свой внутренний взор то во времена Кирилла и Мефодия, то во времена Колумба, то в иные исторические времена, Леонид Мартынов никогда не терял чувства современности и ответственности за все бытие земное. Его понимание творческой свободы вполне совпадает с классической формулировкой: свобода — это познанная

необходимость. Его социально-нравственная позиция столь же классична. "Силовое поле" воображения позволяло ему включать в стихотворение различные исторические и временные пласты, органически сплавлять их в поэтический текст высокой пробы с помощью все той же "магии слова", о которой шла речь и которая, пожалуй, является зримой приметой творческой индивидуальности Леонида Мартынова. Именно здесь хотелось бы вспомнить Гёте, который в одном из разговоров с И.П. Эккерманом заметил, что если бы фантазия не могла создавать вещи, которые навсегда останутся загадкой для рассудка, то фантазия вообще немного бы стоила.

8

"Я грежу древними преданьями",— заметил Леонид Мартынов в книге "Гиперболы" (1972). И это была правда, если вспомнить Лукоморье или его исторические поэмы. К древним преданьям, конечно же, относятся и мифы, и библейские сказания, и летописные своды, и апокрифы. Короче говоря, это историческая память человечества. Но если для некоторых современных прозаиков и поэтов, особенно в 70-е годы, увлечение мифопоэтической стихией было в какой-то степени скоропреходящей модой, то в творчестве Леонида Мартынова миф нашел философски глубокое и личностное выражение.

Поэт безусловно верил, что миф — вечный источник вдохновения, знал что его невозможно реконструировать или повторить, но не сомневался, что из мифа можно высечь огонь Прометеева озарения.

Энциклопедизм познаний Мартынова в разных областях искусства и литературы — общеизвестен. Поэт исходил из личного опыта, когда писал, что "через мрак средневековья с его античными обломками До мраморного Возрождения добраться было нелегко" ("Млечный Путь"). Но коль скоро прошел этот путь, то уж в своем творчестве, в своей родной стихии он свободно перемещался из эпохи в эпоху и по-своему, по-мартыновски, организовывал художественное время и пространство. Следует подчеркнуть, что именно эти мировоззренческие категории для Леонида Мартынова были основой его безудержных и непредсказуемых "отлетов фантазии".

Ведь шаги "Истории самой", по мысли Леонида Мартынова, не удаляли от нас те или иные события, наоборот, они все время словно бы приближали их к нам. Ибо, писал Мартынов, идут "эпохи за эпохами, и все моложе древность кажется". Здесь — главное зерно его мироощущения. Особенно притягательной для него была универсальность мифа, его человеческая всеобщность. Обращаясь к атлантам Труда и титанам Созидания, поэт говорил:

Закутанные

В дымы избяные

И копоть фабрик с ног до головы,

В пыли космической шары земные

Упорно перекатывали вы.

("Огромные, неповоротливые люди…")

Хронос (сын Урана), Аполлон, Афродита, Геракл, Дедал, Харон (перевозчик душ через Стикс), а также исторические личности, ставшие легендарными, такие, как Геродот, Демокрит, Эмпедокл, Овидий, Кирилл и Мефодий и множество других,— вот персонажи лирико-философских стихотворений Леонида Мартынова, но это персонажи опять-таки по-мартыновски приближенные к нам, созвучные нашей современности, благодаря своим исполинским фигурам.

Существенно, что поэт смело использовал и смысловую емкость, которая заложена в самом понятии мифа (в его древнеклассических вариантах). Вот стихотворение "Мифология". Уже само это слово вызывало в Леониде Мартынове жизненный порыв, который освобождал его от правил так называемого "хорошего" поэтического тона. Поэт охотно Пользовался этой свободой — "открытость" мифа для современного прочтения позволяла ему создавать своих современных "мифорогих" и "ми- Форуко-мифоногих" исполинов, которые, встав во весь свой колоссальный рост, "Уплывают в свете звезд До своих прекрасных гнезд…" ("Мифология"),