Стихотворения и поэмы

Мартынов Леонид Николаевич

Смешение языков и нравов, разнообразие жизненных впечатлений, жадное чтение, переносящее из эпохи в эпоху, из страны в страну, может быть, уже тогда в юном Мартынове заронили мысль о близости и чуть ли не одновременности на шкале культуры самых далеких друг от друга понятий, явлений, эпох.

Началась первая мировая война. Через Омск шли эшелоны с военнопленными, дальше, в Сибирь. Леонид Мартынов, как многие его сверстники, бегал к этим эшелонам менять хлеб на иностранные монетки и почтовые марки. Позднее он скажет:

Так вдали, в глуши, в Сибири,

На народ смотрел народ —

В представлениях о мире

Назревал переворот…

(«Сколько ты ни шевелись там…»)

Эти же бесконечные эшелоны, этот мрак первой мировой

войны, эта щемящая тоска послужили поводом для необычайно острого восприятия ранних стихов Маяковского. «Мне показалось,— писал Леонид Мартынов,— что Маяковский видит и чувствует то, что вижу и чувствую я, хотя я не вижу того, что видит Маяковский, и он не видит того, что вижу я. И мне захотелось написать стихи. И я как умел начал писать их…».

Первые стихи были созданы Леонидом Мартыновым еще на гимназической скамье, когда он вместе со своим приятелем Борисом Жезловым, таким же одержимым поэзией подростком, доставал, где только мог, всевозможные современные поэтические издания. Особым вниманием пользовались выпуски «Чтеца-декламатора», в которых были представлены наиболее известные стихи И. Анненского, В. Брюсова, А. Белого, А. Блока, М. Кузмина, Ю. Балтрушайтиса, И. Северянина и многих других поэтов, а также первые сборники футуристов, вроде «Весеннего контрагентства муз», «Пощечины общественному вкусу», «Садка судей». Близость грядущей революции уже чувствовалась буквально во всем.

2

Великий Октябрь гимназист Мартынов встретил восторженно. Эти незабываемые дни ярко воплотились в целом ряде стихотворений, написанных в 20-е годы, а также спустя многие десятилетия. Особенно выразительно в этом смысле стихотворение «Октябрь» (1960), в котором есть слова о том, что лишь под ветром Октября «Проветрились чертоги муз» и что под сенью революционных знамен «Свободой упивалась всласть Новаторская кисть».

Период гражданской войны в Сибири и период колчаковщины нашли отражение в автобиографической прозе поэта, в которой он воссоздал напряженную обстановку того времени, выразительные портреты и сложные человеческие судьбы, вроде судьбы бывшего студента-пушкиниста и поэта Г. Маслова или местного «короля писательского» Антона Сорокина.

Квартира Антона Сорокина вскоре после освобождения Омска от колчаковцев стала своеобразным клубом для литераторов и художников левого толка. Под его руководством устраивались выставки, проводились поэтические вечера, а также популярные в то время литературные «суды» над писателями-классиками. Вообще молодые озорники под руководством Антона Сорокина, писал Емельян Ярославский, гораздо талантливее и живее иных маститых, пишущих невообразимо тускло и вяло.

К 1922 году относятся первые поэтические выступления Леонида Мартынова в печати: сначала в ведомственных газетках «Сибирский водник» и «Сибирский гудок», затем — в газете «Рабочий путь», где опубликованы «Мы — футуристы невольные…», «Поздней ночью город пустынный…», «Между домами старыми…», «Воздушные фрегаты». Стихотворение «Выдвинутые подбородки…», написанное в 1920 году, впоследствии стало открывать двухтомное (1965) и трехтомное (1976) собрания сочинений поэта, знаменуя начало самостоятельного творческого пути. Нет, не ошиблась в своей характеристике газета «Рабочий путь», писавшая: «Наиболее интересным из левой молодежи является Леонид Мартынов, поэт еще очень юный и шаткий, находящийся под сильным влиянием Маяковского и имажинистов, но несомненного дарования…».

Если определить главное в творческой биографии Леонида Мартынова, то это будет мысль, вероятно, и не новая, но оттого не менее важная: творческая судьба талантливого художника — не в усовершенствовании, она — в углублении. И поэтическое искусство интересно прежде всего этим углубленным проникновением в реальность, счастливо обретенными образами-символами, сюжетными ситуациями, новыми тематическими решениями.

«К чему все это привело»,— фраза, однажды сказанная Леонидом

Мартыновым, характеризует внимательный взгляд художника на события той более чем полувековой давности. Вот как он определил себя, молодого журналиста, в одном из очерков 20-х годов: «Я, сотрудник печати, „корреспондент“, человек, который должен в сто двадцать строчек газетной заметки уложить восьмисоттысячное строительство со всеми его достоинствами и недостатками».

Действительно, в то время Леонид Мартынов был оперативным корреспондентом-журналистом, очеркистом, а позднее и сотрудником лучших журналов того времени, в том числе горьковских «Наших достижений». В этом качестве он исколесил огромные пространства Сибири. То на лошадях, то пешком пересекал степи по трассе будущего Турксиба, был на торжественной церемонии стыковки рельсов южного и северного отрядов пути. На всю жизнь запомнил он великое множество всадников, которые подняли тучу пыли, застилавшую багряные облака как будто перед грозой или перед затмением солнца. Леонид Мартынов совершил также агитполет над Барабинской степью на самолете под управлением известного летчика Н. М. Иеске. Кроме того, он посылал в редакции критические материалы со строительства Балхашского медеплавильного комбината, изучал быт бергалов, как в старину называли горнорабочих на Риддерских рудниках, в районе современного Лениногорска. И писал в репортерском блокноте вот такие стихи: «О захолустье, чтоб тусклолучинное Рушить обличье твое, Шубу, бушуя, ношу я овчинную, Так распахну хоть ее…»

В этом лирическом речитативе характерно стремление молодого литератора развеять дремотный быт бергалов, внести в этот быт нечто современное, прекрасное. Характерно, что Леонида Мартынова и в дальние и в ближние поездки нередко увлекали желания и замыслы странные. Например, подобно своему прадеду-книгоноше, он однажды пустился с фанерным чемоданчиком, набитым книгами, в район Семиречья. В другой раз собирал лечебные травы на Алтае, в третий — искал мамонтовые кости по берегам сибирских рек. Но где бы он ни бывал, чувствовал одно и то же: «Прошлое поделено, будущее предрешено!»

Будущее Западной Сибири да и всей нашей страны Леонид Мартынов видел таким: на берегах Иртыша вместо старинных казацких крепостиц выстроятся линии зернофабрик и элеваторов — этих новых крепостей пролетариата. Но, пожалуй, самый важный вывод из этих юношеских журналистских скитаний Леонид Мартынов сделал позднее в новелле «Лукоморье» (1975). Именно в годы своей беспокойной и скитальческой жизни в его сознании, пусть еще смутно и неясно, стал формироваться лирический образ — образ прохожего, на других непохожего, поющего песню о Лукоморье. Этот взгляд в прошлое, как бы объединивший многие впечатления поэта и разные жанры, к которым обращался Леонид Мартынов, становится важной составной его художественно-эстетической системы, очень гибкой, способной включать разные слои и уровни действительности, от непосредственной эмоции до мифа и научной информации.

Вместе с тем творческий облик молодого Мартынова нельзя представить лишенным противоречий. Теперь их, конечно же, можно объяснить преходящими воздействиями времени, но вряд ли имеет смысл обходить их молчанием. Поэтический идеал молодого поэта в 20—30-е годы определялся своеобразным «коэффициентом деформации» реальной жизни, что и было ощутимо в таких его стихотворениях, как «Голый странник», «Зеваки», «Река Тишина». Умственную пищу ему давали те замыслы и сюжеты, которые были прямо противоположны вялой описательности, иллюстративности, банальности. Его не привлекали изображения в «прямой перспективе», описания того, как «в море корабли боролись с бурей», как на земле «цветы цвели». Как бы оправдывая «деформацию» реалий, Мартынов находил силу поэзии в новизне и необычности видения мира, а стало быть, и лирического переживания, в ее способности передать то, что могло быть, могло бы случиться. Вот почему с такой жадностью поэт улавливал в частностях «черты будущего, желаемого, еще небывалого въявь».