Стихотворения и поэмы

Кузнецов Юрий Поликарпович

Возможно, что «змеиное пространство» не менее самодостаточно и рутинно, чем пространство человеческое (во всяком случае, одинаково фантастичны как «змеиные травы», увиденные пассажирами, так и «гудок», вдруг раздающийся «среди мысли»; для «змеиного мира», мира сознания появление поезда является такой же фантастикой, как для нашего мира - его исчезновение). Волшебно не существование «того» пли «этого» измерении, волшебно их неожиданное сопряжение. Здесь сознательно употребляется слово «волшебно», поскольку фантастическое стихотворение Кузнецова не научно-фантастично; способ реализации чуда (сопряжения двух несопрягающихся измерений) намеренно взят автором из сферы мифа (а не из сферы науки). Поэт не заботится об обосновании перехода объекта из одного измерения в другое с точки зрения законов материального мира. Поезд оказался в другом мире потому, что навстречу ему ползли змеи; разгадка возникновения чуда кроется в слове «змеи», ведь это - сакральные существа, стало быть, они могли стать проводниками в новое измерение. В стихотворении

«Змеиные травы» миф доказывает свою реальность и могущество, совершая своеобразное мгновенное «замыкание» между двумя мирами. При этом не-мифо-реальность, живущая не по законам мифа, но по рациональным законам мироздания, уничтожается. Так происходит «прорыв в неизвестное». Подобная схема соотношения двух миров встречается в целом ряде стихотворений Кузнецова (назовем самые известные из них - «Родство», «Снег», «Из земли в час вечерний, тревожный...»). Интересно, что в литературе двадцатого века существует ряд произведений, написанных задолго до Кузнецова, в основе которых лежит достаточно сходная система соотношения миров. Например, мифологическая поэзия Вячеслава Иванова.

Царь изрыл тайник и недрам предал матерним ковчег, а из них, в цветенье щедром,- глядь - смоковничный побег, Прыснул сочный, - распускает крупнолистные ростки,- пышным ветвием ласкает эврипиловы виски. Ствол мгновенный он ломает, тирс раскидистый влачит. Змии в руке свой столп вздымает, жала зевные сучит.

(«Суд огня», 1909 г.)

Стихотворение Вяч. Иванова основано на ахейской легенде о фессалийском царе Эврипиле, который при дележе сокровищ Трои выбрал кованый ларец, созданный Гефестом, - в ларце оказывается идол Диониса Эсимпета, и Эврипил сходит с ума. Это стихотворение построено по тому же принципу «замыкания» двух миров, что и стихотворение Кузнецова «Змеиные травы». В том и в другом произведениях существуют два мира: мир «поезда» и мир «мысли», мир царя Эврипила и мир бога Диониса. Внезапно происходит неожиданный переход одного из этих миров в другой (у Иванова причина этого перехода - нарушение ритуала Эврипилом, Кузнецов причину исчезновения-перехода поезда не указывает, тем более, что, как мы увидим, он отрицательно относится к категории причинности, можно только предполагать, что чудо спровоцировано крайним самодовольством пассажиров, их тусклым рационализмом, то есть в определенной мере также нарушением ритуала). В результате появляется проводник между двумя мирами - сакральный змей (змея). Вячеслав Иванов в своем стихотворении использует реально существовавшую античную мифологию, согласно которой змей - одно из воплощений бога Диониса. Юрий Кузнецов - мифологию, в которой змея исполняет роль хтонического существа, выползающего из отверстий пространства и либо сжимающего небо и землю («Посох», «Пепелище. 1942 год»), либо причиняющего герою гибель (поэма «Змеи на маяке»). Эти функции змеи в целом совпадают с ролью этого символа в общемировой мифологической системе. События, описываемые в стихотворении «Змеиные травы» (и в других подобных стихотворениях Кузнецова) не являются художественной условностью, они так же реальны для автора, как и события мифа для народа - носителя этого мифа. Кузнецов критически относится к попыткам объявить миф мертвым рудиментом человеческой истории, а события, происходящие внутри мифологического сюжета, условными, нереальными. Поэт верит в то, что мифологические события абсолютно реальны и могут произойти в любой из моментов человеческого существования. Поэтому исчезновение-появление поезда в стихотворении «Змеиные травы» для автора действительно. Помимо этого, данное событие (и все подобные события) несет в себе другую задачу - оно несомненно позитивно для автора. Симпатии Кузнецова на стороне мифо-реальности, а не на стороне не-мифо-реальности. Первое начало предстает «живым», «жизнетворным», «исконным», а второе - «мертвым» и «искусственным». Эти два начала с попеременным успехом взаимоуничтожают друг друга. Мертвое навязывает живому свой язык, коверкает его, пытается заместить собой (этот процесс описан в стихотворении «Атомная сказка»), но и живое (мифо-реальность) постепенно находит в себе силы для самовосстановления, заменяет логические конструкции мифологическими объектами. Ход этого процесса так же не остановим, как и рост трав («Вина») или грибов («Грибы»).

Сопоставление стихотворений Ю.Кузнецова и Вяч.Иванова не случайно: позиции этих поэтов во многом близки друг другу. Символист Вяч.Иванов - один из деятелей искусства XX века, реально веривших в двоемирие мироздания, состоящего из непрерывно враждующих между собой мифо-реальности и не-мифо-реальности. Так, в статье «Две стихии в современном символизме» Иванов противопоставляет «символизм идеалистический», создающий «иллюзионистский» произвольный образ мира и «символизм реалистический», прозревающий в действительности иную, более «действительную действительность», раскрывающий в символе

миф как «объективную правду о сущем».

Критика Кузнецовым современного рационалистического разорванного мышления так же близка идеям Вяч.Иванова. Иванов находит «типичным для грека желание абсолютного синтетического понимания мира, современный европейский ум, на его взгляд, пытается разделить его на составляющие. Он цитирует высказывание Ф.Ницше о том, что мы нуждаемся в чем-то скорее упрощающем, чем усложняющем наш мир... Результатом «жажды по синтезу» стала склонность к коллективной деятельности, лежащая в основе духа древних греков. Дионисийский экстаз был «экстазом воплощенной радости», берущим начало... от усталости частной личности, свободы от удерживания индивидуального сознания, от тюрьмы своего «я».

Последнее замечание Вяч.Иванова о «тюрьме своего «я» почти дословно перекликается со строками стихотворения Ю. Кузнецова «Улитка-вестник»:

Есть лабиринт в пустыне бытия – Ловушка человеческого я Холодным фосфорическим огнем «Познай себя!» начертано на нем.

Однако взгляды Вяч.Иванова и Ю.Кузнецова имеют и некоторые различия. Так, первый рассматривает модель мифо-революции, основанной на коллективном действе, на «театре всенародного творчества». Кузнецов далек от подобного утопизма, для него мифо-революция представляет собой перманентный процесс проникновения «реальнейшей» мифо-реальности в не-мифо-реальность.

Философское мировоззрение Юрия Кузнецова представляет собой наиболее цельное явление модернизма в современных условиях. Можно сказать, что новейший модернизм Кузнецова близок к символистическому варианту (а именно - к философии Вяч.Иванова). Это мифо-модернизм, рассматривающий мироздание как непрерывный конфликт мифо-реальности с обступающей ее косной не-мифо-реальностью и несущий в себе модель изменения (просветления) не-мифо-реальности через мифо-реальность. Сейчас творчество Ю.Кузнецова представляет собой последнее наиболее убедительное проявление модернизма в русской поэзии (однако это не значит, что модернизм окончательно исчерпан).

Часть2.

"Цитата: текст и контекст"

Исследователь творчества Юрия Кузнецова не может не обратить внимание на то, что он – чрезвычайно «цитатный» поэт. Несмотря на иррационалистическое отрицание культуры (как цивилизации), Кузнецов живет прежде всего в культуре. Интертекстуальность занимает огромное место в его творчестве. Едва ли не в каждом стихотворении Кузнецова можно обнаружить прямое цитирование чужого текста или его косвенный парафраз, заимствованный у другого автора образ, стилизацию или скрытую пародию, полемический анализ определенной философской или культурологической теории. На примере раннего стихотворения поэта «Из детства» было показано, что пространство сюжета произведения и пространство чужого текста, используемого в качестве цитаты, перетекают друг в друга. Исходя из этого лирический герой стихотворения Кузнецова может вполне неожиданно для себя оказаться в пространстве цитаты. Но возможен и обратный процесс: культурное явление (в лице литературного героя, овеществленной идеи и даже конкретной исторической личности) может быть втянутым в сюжетное пространство произведения. В некоторых ситуациях это обстоятельство буквализируется и читатель оказывается свидетелем метаморфозы, происходящей с культурным явлением, которое переходит из собственного мира в мифо-реальность другого порядка. Это происходит, например, с Петраркой из одноименного стихотворения:

Как магнит потянул горизонт, Где чужие горят Палестины. Он попал на воронежский фронт И бежал за дворы и овины.

Грандиозное мифо-пространство его поэзии наполнено призраками людей и идей, причем чаще всего эти призраки мучимы зловещими мифологически-внеиндивидуальными силами, они отбывают наказание за собственные прегрешения:

Толклись различно у ворот Певцы своей узды, И шифровальщики пустот И общих мест дрозды.

(поэма «Золотая гора»)

Ощущение многоголосия (на наш взгляд, мнимого) у многих исследователей вызывает и стилистика Кузнецова. «Как стилист он, пожалуй, неоригинален, - пишет Ирина Слюсарева.
– еще и потому, что часто заимствует...». Невозможно согласиться с тем, что, «как стилист он... неоригинален». Многие из реминисценций, выделенных Слюсаревой, представляются в значительной степени искусственными. Однако отмечен и ряд действительных цитат, сознательно использованных Кузнецовым. Дело в том, что цитатная плотность в некоторых стихотворениях Кузнецова достигает почти центонного уровня. (Центон - произведение, состоящее целиком из цитат, к примеру: