Стихотворения, не вошедшие в сборники

Набоков Владимир Владимирович

ИЗГНАНЬЕ

Я занят странными мечтами в часы рассветной полутьмы: что, если б Пушкин был меж нами — простой изгнанник, как и мы? Так, удалясь в края чужие, он вправду был бы обречен "вздыхать о сумрачной России", как пожелал однажды он. Быть может, нежностью и гневом — как бы широким шумом крыл, — еще неслыханным напевом он мир бы ныне

огласил. А может быть и то: в изгнанье свершая страннический путь, на жарком сердце плащ молчанья он предпочел бы запахнуть, — боясь унизить даже песней, высокой песнею своей, тоску, которой нет чудесней, тоску невозвратимых дней… Но знал бы он: в усадьбе дальней одна душа ему верна, одна лампада тлеет в спальне, старуха вяжет у окна. Голубка дряхлая дождется! Ворота настежь… Шум живой… Вбежит он, глянет, к ней прижмется и все расскажет — ей одной…

<14 июня 1925>

СОН

Однажды ночью подоконник дождем был шумно орошен. Господь открыл свой тайный сонник и выбрал мне сладчайший сон. Звуча знакомою тревогой, рыданье ночи дом трясло. Мой сон был синею дорогой через тенистое село. Под мягкой грудою колеса скрипели глубоко внизу: я навзничь ехал с сенокоса на синем от теней возу. И снова, тяжело, упрямо, при каждом повороте сна скрипела и кренилась рама дождем дышавшего окна. И я, в своей дремоте синей, не знал, что истина, что сон: та ночь на роковой чужбине, той рамы беспокойный стон, или ромашка в теплом сене у самых губ моих, вот тут, и эти лиственные тени, что сверху кольцами текут…

<30 июня 1925>

ВОСКРЕСЕНИЕ МЕРТВЫХ

Нам, потонувшим мореходам, похороненным в глубине под вечно движущимся сводом, являлся старый порт во сне: кайма сбегающая пены, на камне две морских звезды, из моря выросшие стены в дрожащих отблесках воды. Но выплыли и наши души, когда небесная труба пропела тонко, и на суше распались с грохотом гроба. И к нам туманная подходит ладья апостольская, в лад с волною

дышит и наводит огни двенадцати лампад. Всё, чем пленяла жизнь земная, всю прелесть, теплоту, красу в себе божественно вмещая, горит фонарик на носу. Луч окунается в морские, им разделенные струи, и наших душ ловцы благие берут нас в тишину ладьи. Плыви, ладья, в туман суровый, в залив играющий влетай, где ждет нас городок портовый, как мы, перенесенный в рай.

19 июля 1925

Франция

РАЙ

Любимы ангелами всеми, толпой глядящими с небес, вот люди зажили в Эдеме, — и был он чудом из чудес. Как на раскрытой Божьей длани, я со святою простотой изображу их на поляне, прозрачным лаком залитой, среди павлинов, ланей, тигров, у живописного ручья… И к ним я выберу эпиграф из первой Книги Бытия. Я тоже изгнан был из рая лесов родимых и полей, но жизнь проходит, не стирая картины в памяти моей. Бессмертен мир картины этой, и сладкий дух таится в нем: так пахнет желтый воск, согретый живым дыханьем и огнем. Там, по написанному лесу тропами смуглыми брожу, — и сокровенную завесу опять со вздохом завожу…

<26 июля 1925>

ЭЛЕКТРИЧЕСТВО

Играй, реклама огневая, над зеркалами площадей, взбирайся, молния ручная, слова пылающие сей. Не те, угрозою священной явившиеся письмена, что сладость отняли мгновенно у вавилонского вина. В цветах волшебного пожара попроще что-нибудь пиши, во славу ходкого товара, в утеху бюргерской души. И в лакированной коробке, в чревовещательном гробу, послушна штепселю и кнопке, пой, говори, дуди в трубу. И не погибель, а погоду ты нам из рупора вещай. Своею жизнью грей нам воду, страницу книги освещай. Беги по проводу трамвая, бенгальской искрою шурша, и ночь сырая, городская тобою странно хороша. Но иногда, когда нальется грозою небо, иногда земля притихнет вдруг, сожмется, как бы от тайного стыда.