Стихотворения, не вошедшие в сборники

Набоков Владимир Владимирович

Вот вся вера моя.

<22 июня> 1922

ПЕТЕРБУРГ ("Он на трясине был построен")

Он на трясине был построен средь бури творческих времен: он вырос — холоден и строен, под вопли нищих похорон. Он сонным грезам предавался, но под гранитною пятой до срока тайного скрывался мир целый, — мстительно-живой. Дышал он смертною отравой, весь беззаконных полон сил. А этот город величавый главу так гордо

возносил. И оснеженный, в дымке синей однажды спал он — недвижим, как что-то в сумрачной трясине внезапно вздрогнуло под ним. И все кругом затрепетало, и стоглагольный грянул зов: раскрывшись, бездна отдавала зaвopoженныx мертвецов. И пошатнулся всадник медный, и помрачился свод небес, и раздавался крик победный: "Да здравствует болотный бес".

<Июнь 1922>

ВЕСНА

Ты снишься миру снова, снова, — весна! — я душу распахнул; в потоках воздуха ночного я слушал, слушал горний гул! Блаженный блеск мне веял в очи. Лазурь торжественная ночи текла над городом, и там, как чудо, плавал купол смуглый, и гул тяжелый, гул округлый всходил к пасхальным высотам! Клубились бронзовые волны, и каждый звук, как будто полный густого меда, оставлял в лазури звездной след пахучий, и Дух стоокий, Дух могучий восторг земли благословлял. Восторг земли, дрожащей дивно от бури, бури беспрерывной еще сокрытых, гулких вод… — я слушал, в райский блеск влюбленный, и в душу мне дышал бездонный золотозвонный небосвод! И ты с весною мне приснилась, ты, буйнокудрая любовь, и в сердце радостном забилась глубоким колоколом кровь. Я встал, крылатый и высокий, и ты, воздушная, со мной… Весны божественные соки о солнце бредят под землей! И будут утром отраженья, и световая пестрота, и звон, и тени, и движенье, и ты, о звучная мечта! И в день видений, в вихре синем, когда блеснут все купола, — мы, обнаженные, раскинем четыре огненных крыла!

<Июль 1922>

СУФЛЕР

С восьми до полночи таюсь я в будке тесной, за книгой, много раз прочитанной, сижу и слышу голос ваш… Я знаю — вы прелестны, но, спутаться боясь, на вас я не гляжу. Не ведаете вы моих печалей скрытых… Я слышу голос ваш, надтреснутый слегка, и в нем — да, только в нем, а не в словах избитых — звучат пленительно блаженство и тоска. Все так недалеко, все так недостижимо. Смеетесь, плачете, стучите каблучком, вблизи проходите, и платье, вея мимо, вдруг обдает меня воздушным холодком. А я — исполненный и страсти и страданья, глазами странствуя по пляшущим строкам, — я кукольной любви притворные признанья бесстрастным шепотом подсказываю вам…

<Октябрь 1922>

ГРИБЫ

У входа в парк, в узорах летних дней скамейка светит, ждет кого-то. На столике железном

перед ней грибы разложены для счета. Малютки русого боровика — что пальчики на детской ножке. Их извлекла так бережно рука из темных люлек вдоль дорожки. И красные грибы: иголки, слизь — на шляпках выгнутых, дырявых. Они во мраке влажном вознеслись под хвоей елочек, в канавах. И бурых подберезовиков ряд, таких родных, пахучих, мшистых; и слезы леса летнего горят на корешочках их пятнистых. А на скамейке белой — посмотри — плетеная корзинка боком лежит, и вся испачкана внутри черничным лиловатым соком.

13 ноября 1922

РОССИЯ

Под окном моим, ночью, на улице, — да на улице города чуждого, — под окном, и в углу, в каждой комнате, — в каждой комнате, — да неприветливой, — наяву и во сне, — словно в зеркале отраженье свечей многоликое, — передо мною, за мною, — повсюду ты, ах, повсюду стоишь, незабвенная! Все мы — странники, нищие, гордые: и цари-то и голь перекатная… — заклинаем тебя, заклинаем мы: где ты, лютая, где ты, любовная? Отзовись! — Но молчишь ты, далекая, — и глаза твои странникам чудятся, — то лучистые, то затемненные, как вода в полдень солнечно-ветряный… А теперь ты печально потупилась, одинокая ты, одинокая! Скоро ль сын твой вернется из сумрака, и возьмет тебя ласково за плечи, и, безмолвно, глаза твои бедные поцелуем откроет таинственным? Ты потупилась, жалкая, чудная, — и душа твоя — нива несжатая: наклоняйтесь, колосья незримые, — думы кроткие, думы великие! Где же серп? Он — в забытой часовенке; на иконе, туманной как облако, — он белеет над ликом Спасителя… Где же серп? Он в неведомом озере в новолунье сияет, закинутый… Ты потупилась, милая, милая! Холодеешь в тумане мучительном; твои руки бессильные светятся, словно снежные ветви, недвижные… Ах, летите, звените, весенники! Да заплещут в лазури заплаканной ветви яблони, яблони белые!.. Под окном моим, ночью, на улице, — в моем сердце певучем и жалобном, — за горами, за тучами, за морем, — ты стоишь, о моя несравненная!.. Опечалена вестью пылающей, расклубившейся мглою обвеяна, одинока, поругана многими, — но родимая, но неизменная!..

<Ноябрь 1922>

"Ясноокий, как рыцарь из рати Христовой"

Ясноокий, как рыцарь из рати Христовой, на простор выезжаю, и солнце со мной; и последние стрелы дождя золотого шелестят над истомой земной. В золотое мерцанье, смиренный и смелый, выезжаю из мрака на легком коне: Этот конь — ослепительно, сказочно белый, словно яблонный цвет при луне. И сияющий дождь, золотясь, замирая и опять загораясь — летит, и звучит то земным изумленьем, то трепетом рая, ударяя в мой пламенный щит. И на латы слетает то роза, то пламя, и в лазури живой над грозой бытия вольно плещет мое лебединое знамя, неподкупная юность моя!

1. 12. 22.

СНЕЖНАЯ НОЧЬ