Стихотворения (журнальный вариант)
Шрифт:
громадную сеть земных теней
и понесли ее, щебеча на бессчетных наречьях,
на щелкающих языках. Они уносили
тень стекляннолицей башни с вечереющей улицы,
тень слабого стебелька с городского подоконника —
сеть поднималась беззвучно, как ночь, в беззвучном гомоне птиц,
пока не исчезли сумерки, времена года, снегопады,
безумья погоды,
только лежала дорога призрачного света,
которую не смела пересечь и тончайшая тень.
И люди, глядя вверх, не могли различить, что несли дикие гуси,
что скопы влекли за собой
сверкавших в льдистом солнечном свете; им не было слышно,
о чем тихонько пересвистывались батальоны скворцов,
поднимая все выше сеть, что укрывала наш мир,
как лозы сада или воздушная кисея,
которою мать защищает вздрагивающие веки
спящего малыша;
землю залил свет,
какой бывает под вечер на склоне холма
в золотом октябре, и никто из людей не слышал
в карканье ворона,
в крике ржанки и мерцающей алым клювом, словно угольком, клушицы
той безмерной, молчаливой, несказанной тревоги
за поля и города, которым птицы принадлежали,
кроме времени перелета, по праву любви,
что вне сезонов, и по высокой привилегии рожденья,
что ярче жалости к бескрылым существам,
живущим внизу в своих темных дырах окон, в домах,
и все выше они поднимали сеть, неслышно перекликаясь,
над всеми переменами, над предательствами падающих солнц,
и этот сезон длился одно мгновенье, как пауза
между сумерками и тьмой, между яростью и миром,
но для нашей нынешней земли он длился век.
Автопортрет
Одинокость Ван Гога.
Затравленность Ван Гога.
Ужас Ван Гога.
Он всматривается в зеркало
и поднимает кисть.
В зеркале никого,
кроме Винсента Ван Гога.
Этого мало.
Он отсекает ухо.
Всматривается опять:
в зеркале Винсент Ван Гог
с перевязанным ухом.
Это уже ближе к портрету,
он пытается остаться,
но сначала нужно исчезнуть,
он явится из сокращений,
недоступный более ужасу,
единственным способом,
когда зеркало отразит
что-то: ни славу, ни боль
ни нет, ни да,
ни может быть, ни когда-нибудь или
никогда. На холсте никого.
Нет Винсента Ван Гога,
затравленного, испуганного и одинокого —
только
вымысел. Суть.
Сила
Жизнь не устанет вколачивать в землю острия трав.
Я
любовь тверда. Прекрасна
беспощадность, с которой обмениваются ударами
отбойный молоток и скала.
Они понимают друг друга.
Я даже могу оправдать договор
между мчащимся львом и замершей ланью
допускающий ужас в ее глазах.
Но мне никогда не понять
того существа, которое пишет об этом
и требует, чтобы его признали средоточием бытия.
(Из книги “Омерос”)
Опубликовано в журнале: «Новый Мир» 1995, № 5
Перевела с английского А. Шарапова.
***
“Мы порубили их на каноэ, — рассказывал Филоктет,
щурясь перед настырными объективами,
но улыбаясь туристам. — Беду предвещал рассвет…
Laurier-cannelles [2] в испуге качнули гривами,
топор зари ударил по стройным кедрам,
2
Бурые лавры (франц.).
но взгляды людей сверкали страшней топора.
Синий плаунник, колеблемый ранним ветром,
Взывал, шумя, как родное море: “Пора, пора!
Деревьям положено гибнуть!” С крутой вершины
Повеяло холодом. Белые хлопья и перья
вырвались изо ртов. Дрожа, мы хлебнули джина:
это и дало нам силу убить деревья.
Но прежде чем первое дерево было ранено,
я помолился Богу и сделал еще глоток,
взмахнул топором — но даль слезами была затуманена…”
За доллар серебряный он под миндальной кроной,
стеная, штанину задрал на одной из ног —
у раковин в море грустней не бывает стона!
Как венчик морского ежа, пламенел горицвет
незаживающей ссадины под коленом
от ржавого якоря: “Ей исцеления нет!” —
сказал Филоктет, и доллар исчез в водопаде пенном,
пусть быстрина засверкает еще прекраснее!
Лавры были повержены. С кроткой песнею
земляная голубка к холмам обращалась синим;