Стихотворения. Избранная проза
Шрифт:
Так вот, как вы думаете, чудо это или случайность? По-моему, чудо. Таких случайностей не бывает. Почему мой крест попал из Новороссийска, через море, в Феодосию? Почему его потерял кто-то? И, самое главное, почему только я его заметил и поднял? Ведь мимо шли сотни, если не тысячи…
Павлинов замолчал. Мы молчали тоже. Не молчало только море, да таинственный небесный звон. Костер погас. Доктор, сняв очки и стыдливо отворачиваясь, вытирал глаза.
Константин Федорович, выронив из рук пустой канистр от спирта, упал лицом в остывшую золу. Его не поднимали.
С торжественной грустью звонили
(Нарвский листок. 1925. 14 июня. № 68)
VI. Четки
Помните? Июльской ночью мы плыли по Днепру. Годы тогда были тихие, как ковыльный шелест перед бурей, как вот – кроткая боль моя, больная память моя об утерянном.
Сонно похрапывал белый пароход, вилась за ним широкая змея пены. Колесо в мохнатых, синеватых брызгах катилось по реке легко и радостно.
Чугунная скамья у самого борта колыхалась в такт волнам, скрипела недоумевающе. Как будто и она, вместе со мной, не понимала – почему вам, такой случайной, незнакомой такой, вздумалось читать мне терпкие ахматовские стихи. Мне, почти мальчику, смущенному обручальным кольцом на девичей руке, голосом вашим убаюканному:
Мальчик сказал мне: «Как это больно!» И мальчика очень жаль. Еще так недавно он был довольным И только слыхал про печаль. А теперь он знает все не хуже Мудрых и старых вас. Потускнели и, кажется, стали уже Зрачки ослепительных глаз. Я знаю: он с болью своей не сладит, С горькой болью первой любви. Как беспомощно, жадно и жарко гладит Холодные руки мои.И казалось мне, что Ахматова для вас, только для вас и низала заплаканные бусинки этих строк. Казалось, знала, что будет вот – белый пароход, вы, любовь ваша нечаянная, смущенный юноша над зеленоватой ртутью Днепра.
Смотрел я вам в глаза долго-долго, боялся захлебнуться в сказочном водоеме глубокой, ранящей нежности. Гладил руки ваши – «как беспомощно, жадно и жарко гладит…» – смотрел, как с губ ваших девичьих слетала «Белая стая» неровных, прерывающихся строк и рифмами, как крыльями, звенела над палубой…
* * *
Помните? В Новороссийске хоронили Россию. Ураганные годы обрывались круто и жестоко «у самого синего моря»…
По Серебряковской плыла толпа. Бледные, страшными буднями исковерканные лица, потертые чемоданы в руках, неясный гул голосов.
– Пардон, вы на Принцевы острова?..
– А фунт опять скачет…
– Катя вчера повесилась. У нее двое.
– Англичане везут в Константинополь, На Собачий остров.
В толпе я увидел и вас. Вы шли рядом с полным седым полковником
Ваше имя забылось. Но, сжав сердце крепко и неожиданно, всплыл вдруг Днепр, белый пароход, мальчик, который «знает уже все не хуже мудрых и старых вас», обручальное кольцо на тонкой, прозрачной руке. Вспоминалась та, чье имя сплелось с забытым вашим – Анна Ахматова.
Показалось на минуту, что и седой полковник, и серое боа, и мертвая Россия, и сданный вчера Ростов, все это – так, выдумка, шутка. Что вы бросите сейчас навстречу норд-осту сноп душистых, как первые цветы, стихов ахматовских. Расскажите нам о том, что радостно и благословенно. Чего не отнять. Что не умирает.
Никогда не умрет.
Помните? На харьковском вокзале арестовали белогвардейца. Был он загнан и худ, но дерзко кричал на задержавшего его матроса с рябым, простодушным лицом:
– У меня мандаты! Не видишь, балда? Я буду телеграфировать Дзержинскому…
– Это выяснится, товарищ, выяснится, – успокаивал матрос. – Чичас из отечека прыдут. Тут только одна хвармальность…
И пришли… – вы. Как и все они – в кожаной куртке, с наганом без кобуры, мягко шелестела синяя юбка да алели в ушах рубины. Кажется, те, новороссийские. Вы быстро оглядели арестованного, растолкав толпу любопытных.
– Я вас знаю, товарищ. Надеюсь, и вы меня. Вы были адъютантом полка, которым командовал мой отец, и при эвакуации Крыма оставлены белым командованием для пропаганды. В губчека!
Его увели. В углу, на коленях у растрепанной, босой бабы надрывно плакал голодный ребенок. Простуженно выл паровоз.
Вы ушли, резко хлопнув дверью с потускневшей меди дощечкой: «Зал первого и второго класса».
Вы ушли, а они остались со мной. Они – Днепр, белый пароход, Новороссийск, вытертое боа, седой полковник, мертвая моя Россия. В луже вокзальных плевков и грязи расцвел ахматовский «Подорожник». Под сизым от дыма потолком поплыла «Белая стая».
Только четки вы взяли с собой. Не книгу стихов ахматовских, прекрасных, как любовь девичья, как молодость наша расстрелянная. Не «Четки» – тоненькую книжку с черными струйками слез.
На кожаную куртку надели вы длинную связку – казалось, стучала она о наган – четок, выточенных из желтоватой, хрупкой кости, по обряду ордена, всосавшего вас в свое безумие. Четки из человеческой кости.
(Наш огонек. Рига, 1925. № 51).
ОЧЕРКИ О СОЛОВКАХ
I. Из Соловков в Финляндию
В конце июня сего года в Финляндию прибыли из Северного лагеря особого назначения пять человек: четыре бывших офицера и один солдат, совершившие почти легендарный, длившийся тридцать пять суток путь из Кеми к финской границе. Бежавшие некоторое время находились, до выяснения их личности, под стражей. Вчера трое из них — бывший лейб-драгун Б-пов, бывший казачий офицер М-ов и солдат С. — впервые за много лет очутились на свободе.