Стихотворения. Поэмы. Проза
Шрифт:
– - Не сердись, законная жена! и не ревнуй к будущему. Ведь я еще сам не знаю, буду ли я любить кого-нибудь, это только может быть, а что можеть быть, за то я не отвечаю.
– - А кто же отвечает? Кто?
– - Природа, которая так создала нас, или -- никто.
– - Что же после этого... любовь... и это кольцо?
– - Все это ничего,-- проговорил он с небрежной миной, не подозревая, какой удар наносит он моему спокойствию; вся моя будущность предстала мне в виде хаоса без основания, без цели, без утешения, без надежды здесь, без надежды -- там. О! сколько раз мне хотелось плакать, хотелось уверить себя, что муж мой шутит. Без нарушения наружного согласия
Когда он был не в духе, хмурил брови или казался таким сердитым, я не могла быть веселой и, стало быть, ничем не могла развеселить его. Когда он был очень весел, ему хотелось шума, друзей, острот и рассказов, может быть, и забавных, но не всегда для меня приятных, и, право, если б была возможность, в эти минуты он нанимал бы музыку. Однажды утром я нашла его в такой тревоге, что испугалась. Он сказал, что видел дурной сон; я ему не поверила, потому что дурным снам, так же как и дурным приметам, он не верил. Он сказал, что поедет в Москву. Я сказала: поезжай. Пошли узнать, нет ли извозчика. Я послала, и через полчаса привели нам дрожки. "Жди меня, моя милая, к обеду",-- сказал он и уехал,-- зачем?
– - я его не спросила, а самой себе я задавала этот вопрос целый день... К обеду (мы всегда обедали около четырех часов) явился Дусов. До шести часов мы не садились за стол. Дусов был голоден, как собака; я напоила его кофе. За обедом я почти ничего не ела -- муж не являлся; я не знала, что с ним, и стала верить, что не к добру был сон его.
– - Как вы думаете,-- спросила я Дусова,-- отчего не едет муж мой?
– - А могут быть разные причины, Марья Игнатьевна,-- отвечал он, согнувшись, как котенок, и под столом потирая руки.
– - Какие же причины?
– - Да разные бывают причины. Он мог встретиться с предметом какой-нибудь потухшей страсти и увлечься.
– - Увлечься! чем?
– -- спросила я.
– - Ну, чем -- воспоминанием, конечно!
И он так засмеялся, что в эту минуту мне хотелось прибить его.
– - А может быть, и то,-- продолжал он,-- что пригласили его старые приятели в какой-нибудь Троицкий или Печкин, закусить того-другого, ну, совестно же отказываться.
– - Ну-с, а еще что может быть? Все говорите.
– - О, да мало-ли что, Марья Игнатьевна, он мог в это время броситься в Москву-реку, чтоб спасти утопающего, и теперь, очень может быть, сушит платье перед печкой у какой-нибудь калашницы.
– - Полноте,-- сказала я с досадой,-- неужели вы думаете, муж мой бросится спасать утопающих?
– - А вы думаете, нет? непременно бросится.
– - Неправда, он ради меня побережет себя и не захочет потонуть, спасая бог знает кого.
– - Как бог знает кого!
– - сказал он.-- Что вы? Человек, хоть и свинья подчас, а все-таки человек...
– - Да... я желаю, чтоб он был истинным христианином.
– - А не желаете, чтоб он за брата душу свою положил.
– - Послушайте,-- сказала я, бледнея,-- если: с мужем случилось несчастие и вы не хотите...
Я вдруг вообразила, что Дусов хочет постепенно приготовить меня к удару. Если бы он не расхохотался и не подавился бы вдобавок, я бы упала в обморок.
Он скомканным платком утер свое крошечное лицо и проговорил наконец, что до сих пор ни о каком несчастии до него сведений не дошло.
– - Ведь я сама не рада,-- сказала я, вставая из-за стола,-- что меня так беспокоит его отсутствие.
– - Я это очень понимаю,-- сказал Дусов,-- я сам нынче встал не в духе и очень беспокоился; вчера потерял манишку,-- думаю себе: ну, в присутствие,-- куда ни шло, застегнусь,-- а вот как же я пойду обедать?
– - и проч.
Все это, все эти разговоры я очень помню, потому что душой и сердцем принимала в них участие. Я люблю так же рыться в моих воспоминаниях, как другие любят читать рассказы. Из той атмосферы, которой я дышала до моего замужества, я вдруг перешла в другую жизнь, в мир таких слов и поступков, к которым надо привыкать, чтоб они не казались преувеличенно странными. Да простит мне бог, если я ошибаюсь! Вечером я и Дусов пошли к часовне, откуда видна была проселочная дорога из Москвы. Только что мы вышли, вдруг идет к нам навстречу высокая, очень красивая дама. На ней была турецкая шаль, соломенная шляпка, голубые перчатки, браслеты и уж я не знаю, чего на ней не было. Из-под шляпки выбивались два густых черных локона, черные глаза щурились от солнца. В лучах вечера она была блистательна.
– - Не знаете ли,-- спросила она по-французски,-- где живет Александр Алтаев?
– - Мой муж? вот где он живет,-- отвечала я, указывая пальцем на домик наш.
– - Ах! вы жена его! я очень рада случаю с вами познакомиться,-- проговорила она, осматривая меня с ног до головы.-- Я давно знакома с вашим мужем, он был всегда одним из первых друзей моих. Могу ли я его теперь видеть?
– - и проч. и проч.
– - Нет, его нет дома,-- отвечала я холодно.
– - Когда же я могу?..-- продолжала она, смотря мне прямо в глаза.
– - Он, верно, всегда будет очень рад вас видеть. Он теперь в Москве,-- говорила я, теряясь.
– - Как вы любезны!-- сказала дама.-- Скажите ему... что у него был один старинный друг, а именно Лизавета Сергеевна Фильд, и скажите... что я -- если только я не помешаю вам,-- на днях же постараюсь увидеть его. Прощайте.
Она пошла своей дорогой, мы своей.
– - Вы не знаете,-- спросила я Дусова,-- кто эта женщина?
Он отозвался, что не знает. Ее появление меня заинтриговало. Я не знала, как понять слова "неизменный друг" в устах посторонней женщины. Да и кто, думала я, смеет быть неизменным другом моего мужа, кроме жены?
Издали узнала я моего Александра, его серое летнее пальто, его шляпу. Издали, пока он ехал, я, стоя на дороге, махала ему платком. Когда у часовни он сошел с дрожек, я бросилась обнимать его. Клянусь, я была так рада, так рада, что все забыла, даже забыла эту ненавистную Лизавету Фильд. Он улыбался очень любезно, но... что говорить! Я почти убедилась, что он разлюбил меня. Молча шла я домой с ним под руку. Он уговаривал Дусова догнать извозчика и давал ему рубль на дорогу. Бедный Дусов не согласился взять рубль, хоть это ему и очень хотелось.