Стихотворения. Поэмы
Шрифт:
Кругом все та же даль и ширь,
Все тот же виден монастырь
На острову, среди песков,
И даже трепет прежних дней
Я ощутил в душе моей,
Заслыша звон колоколов.
Неспроста образ сельского храма станет одним из ключевых и ведущих в поэзии Некрасова: его первые религиозные чувства, первый трепет их перед ликом Спасителя будут неразрывно связаны с образом молящейся матери – второй, земной заступницы, после Небесной «заступницы мира холодного». И в поэтическом мире Некрасова два этих образа будут чаще и чаше сливаться в один и сольются наконец
В ореоле святости сохранился образ Елены Андреевны и в памяти любивших ее грешневских крестьян: «Небольшого росточка, беленькая, слабенькая, добрая барыня». По точным словам ярославца Н. Н. Пайкова, «внучка православного священника, Е. А. Некрасова по самому своему душевному складу была страдалица и страстотерпица, богомольна и христолюбива, образец скромной заботы и незлобивости, всепрощения и любви к ближнему. Она неустанно следовала заповедям Христовым, превозмогала обиды, непонимание, одиночество, видя себе одно утешение – в слове Божием и свете нравственного идеала. „Затворница“ – нашел точное слово поэт. Инокиня в миру. Оттого и земле предана так, как пристало, пожалуй, только истинно блаженным». Она покоится у алтаря церкви Благовещения села Абакумцева, и одинокий крест на ее могиле в лунные ночи отражается на белой церковной стене.
Не мать ли передала Некрасову в наследство свой талант всепонимания и высокого сострадания? И не потому ли, что чувствовала этот талант уже в душе мальчика, отрока, решалась именно с ним делиться такими болями и обидами, которые кротко сносила в грубой крепостнической повседневности и упорно скрывала от окружающих? В Петербурге, оценив и открыв весною 1845 года талант Достоевского, Некрасов почувствовал в нем родственную во многом душу и делился с ним порой самым сокровенным. После смерти поэта Достоевский так вспоминал об этом в «Дневнике писателя»: «Тогда было между нами несколько мгновений, в которые, раз и навсегда, обрисовался передо мною этот загадочный человек самой существенной и самой затаенной стороной своего духа. Это именно, как мне разом почувствовалось тогда, было раненное в самом начале жизни сердце, и эта-то никогда не заживавшая рана его и была началом и источником всей страстной, страдальческой поэзии его на всю потом жизнь. Он говорил мне тогда со слезами о своем детстве, о безобразной жизни, которая измучила его в родительском доме, о своей матери, – и то, как говорил он о своей матери, та сила умиления, с которою он вспоминал о ней, рождали уже и тогда предчувствие, что если будет что-нибудь святое в его жизни, но такое, что могло бы спасти его и послужить маяком, путеводной звездой даже в самые темные и роковые мгновения судьбы его, то, уж конечно, лишь одно это первоначальное детское впечатление детских слез, детских рыданий вместе, обнявшись, где-нибудь украдкой, чтоб не видали (как рассказывал он мне), с мученицей матерью, с существом, столь любившим его».
Мать мечтала, что ее сын будет образованным человеком, успешно окончит гимназию, потом – университет. Отец же об этом и слышать не хотел, давно определив его в своих планах в Дворянский полк: там и экзаменов держать не нужно, и примут на полное содержание – никаких убытков. Спорить с отцом было бесполезно, мать об этом знала и замолчала. Что же касается самого Некрасова, то он связывал свои петербургские планы с «заветной тетрадью»:
Я отроком покинул отчий дом
(За славой я в столицу торопился)…
3
20 июля 1838 года шестнадцатилетний Некрасов отправился в Петербург с рекомендательными письмами к влиятельным лицам от ярославских знакомых отца и от самого Алексея Сергеевича с просьбами о зачислении в Дворянский полк. Особых затруднений на этот счет не предвиделось, и быть бы Некрасову кадетом, если бы судьба не распорядилась иначе. Вскоре выяснилось, что в 1838 году набора в Дворянский полк не будет. Однако самонадеянный отрок в Грешнево решил не возвращаться. Свет не без добрых людей. Каким-то образом ему удалось познакомиться с Николаем Федоровичем Фермером, выпускником и преподавателем Военно-инженерного училища, стихотворцем и человеком редкой душевной чистоты и честности. Он находился под влиянием св. Игнатия Брянчанинова и
Он сочувственно отнесся к романтическим стихам одаренного юноши, в религиозных настроениях которого уже просматривалась гражданская направленность, познакомил Некрасова с издателем «Сына отечества» Н. А. Полевым. И уже два месяца спустя после отъезда из Грешнева торжествующий Некрасов увидел на страницах сентябрьского номера столичного журнала свою первую публикацию. Это было стихотворение «Мысль» с примечанием, которым автор был очень польщен: «Первый опыт юного, шестнадцатилетнего поэта». Вслед за ним в ноябрьском номере журнала появились стихи «Человек» и «Безнадежность», а потом и еще несколько в других изданиях. Для провинциального отрока, едва успевшего появиться в столице, это был успех, способный любому вскружить голову. А неутомимый Фермор уже организовал подписку среди воспитанников Военно-инженерного училища на издание стихов поэта отдельной книгой, привлек к этому благородному делу еще и своего приятеля Г. Ф. Бенецкого, содержателя пансиона при Инженерном училище.
Подписка прошла успешно, и вскоре ярославская «заветная тетрадь», значительно дополненная новыми стихотворениями, пошла в цензуру. Когда поэт получил корректуру своего первого сборника «Мечты и звуки», он решил показать ее признанному авторитету в русской поэзии – В. А. Жуковскому. Очевидно, что-то дрогнуло в его душе, появились сомнения. Петербургские друзья поспособствовали этой встрече. «Вышел благообразный старик, весьма чисто одетый, с наклоненной вперед головой. Отдавая листы, просил его мнения. Сказано – прийти через три дня. Явился. Указано мне два стихотворения из всех, как порядочные, о прочих сказано: „Если хотите печатать, то издавайтесь без имени, впоследствии вы напишете лучше, и вам будет стыдно за эти стихи“. Не печатать было нельзя, около сотни экземпляров Бенецким было запродано, и деньги я получил вперед». Книжечка вышла, автор скрылся под буквами «Н. Н.». Некрасов получил ее из типографии в феврале 1840 года.
Конечно, «Мечты и звуки» были книгой еще незрелой и во многом подражательной. Некрасов тут перепевает мотивы или подхватывает готовые образы поэзии Пушкина, Жуковского, Бенедиктова, а также второстепенных романтических поэтов той поры. Ученические, но достаточно мастеровитые и с несомненным талантом написанные стихи появились не вовремя и были, так сказать, обречены на неуспех, поджидавший тогда, кстати, всех литературных сверстников Некрасова, начавших свой творческий путь в 1840 году. Это был период торжества аналитической, преимущественно очерковой прозы, которая вплоть до середины 50-х годов почти полностью вытеснила поэзию со страниц литературно-художественных журналов. Одному из ведущих и самых авторитетных критиков В. Г. Белинскому даже показалось тогда, что время поэзии ушло безвозвратно, уступив дорогу прозе. В широких кругах читателей интерес к поэзии тоже падал – и падал стремительно.
Немудрено, что в мартовском номере «Отечественных записок» за 1840 год Некрасов встретил о «Мечтах и звуках» рецензию Белинского, напоминающую смертный приговор: «Прочесть целую книгу стихов, встречать в них всё знакомые и истертые чувствованьица, общие места, гладкие стишки, и много-много, если наткнуться иногда на стих, вышедший из души, в куче рифмованных строчек, – воля ваша, это чтение или, лучше сказать, работа для рецензентов, а не для публики… Посредственность в стихах нестерпима».
Вскоре и Некрасов практически убедился в горькой правде этого приговора: «Прихожу в магазин через неделю – ни одного экземпляра не продано, через другую – то же, через два месяца – то же. В огорчении собрал все экземпляры и большую часть уничтожил. Отказался писать лирические и вообще нежные произведения в стихах».
Отзыв Белинского больно ударил не только по авторскому самолюбию Некрасова; столь безжалостно изничтоженная книга не оправдала и более прозаических, материальных надежд поэта. Как только отец узнал, что сын не собирается возвращаться в Грешнево и, более того, вознамерился готовиться к поступлению в университет, он отказал ему в какой бы то ни было помощи. Деньги, данные отцом на дорогу и на первые месяцы обустройства в Петербурге, давно кончились, и Некрасов оказался под угрозой голодной смерти. Он ютился уже в подвале доходного дома на Петербургской стороне, ежедневно рискуя потерять и это убогое пристанище.