Стихотворения. Поэмы

Твардовский Александр Трифонович

Фронт и тыл

Быть может, этот спор дорожный, Порой почти пустопорожний, Но жаркий – грудь на грудь, в упор, — В вагоне шел бы до сих пор, Не встрянь с улыбкой осторожной И легким вздохом мой майор. А может, перед вспышкой новой Он сам собою поостыл, Всегда, везде зайти готовый Тот спор на тему: Фронт и тыл … Давно война отгрохотала, Давно в страде иной страна Свои убытки наверстала, — Душа, казалось бы, полна. Однако, – нужды нет лукавить, — Душа, минуя давность лет, Той горькой памяти оставить Еще не может и – нет-нет — В тот самый заступает след. И неизмеренное море Печали, тяжких мук и горя И славы – тот душевный пыл, Что вновь и вновь родится в споре На эту тему: фронт и тыл. Он возникает не по знаку Организованных начал, А сам собой и тоже всяко: То днем, а то и по ночам. В пути, в гостинице, в больнице, На переправе затяжной, В районе, в области, в столице, В гостях и дома, – хоть с женой. В бараке, в клубе и сторожке, В тайге, в степи, на целине, «На кукурузе», «на картошке», — Как говорят еще в стране. На даче, на горячем пляже, В Крыму и в заполярной тьме, Во льдах торосистых, и даже Не диво, если и в тюрьме… Но время лучшее для спора, Когда Москва – его исток, А устье – где-то там, не скоро, В конце, вдали – Владивосток. Итак, в дороге три-четыре, А то и пять, пожалуй, дней Шел спор о фронте и о тыле, — Не что важней, А где трудней. Спор в постановке чисто русской: Где круче в смысле всех страстей — Обычной на душу нагрузки, Жары, морозов и харчей. Горячность пылкая без меры Со стороны фронтовика, Минувшей службы офицера, Рвалася вон из пиджака. Казалось, был он кровный, личный, Извечный враг тыловиков, Да и оратор был каков! — Куда там – наш трибун столичный, Любимец публики Сурков. Казалось так в разгаре спора, Что он, случись в иную пору, Отцу б родному не простил, Когда бы с цехом иль конторой Старик нестойкий убыл в тыл И под огнем на фронте не был, Не отступал за Днепр и Дон… Должно быть, там с овчинку небо Однажды сам увидел он. И это тяжкое виденье Он нес теперь сквозь жизнь свою, Крутого полон озлобленья На всех, кто не был в том бою… Зато его противник в споре Прощал охотно старика. И о своей тех лет конторе Он дал понять издалека. На пафос тот, отчасти зверский, Он отвечал – уму учил — С улыбкой мягко-министерской Больших секретарей-мужчин, Что лишены обычной страсти И с правом входа на доклад Располагают большей властью, Чем тот, при коем состоят… Сперва с усталостью заметной Он пояснил, что не секрет, В наш век – век атомно-ракетный — Былых понятий фронта нет, Как нет былых понятий тыла. Но с точки зренья прежних дней Понятно, где труднее было: В тылу у нас – куда трудней. Он так сказал: ходить в атаки И умирать, коль выпал час, Есть тот гражданский долг, что всякий Обязан выполнить из нас. Он к месту вспомнил утвержденья Самих прославленных вояк, Что нет героев от рожденья, — Они рождаются в боях. И возразить, казалось, нечем, Когда вздохнул он тихо: – Но… — В тылу, мол, дело обеспечить Уже не всякому дано. И в правоте неоспоримой Подвел черту, как говорят: Тыл фронту, верно, брат родимый, Но он сказал бы: Старший брат. Сказал – гляди, куда как метче — И с новым вздохом повторил: Тыл – старший брат, за все ответчик, — И потому избрал он тыл. Ему в годину испытаний Крепить его велел закон. С ним разговаривать не стали, Когда на фронт просился он… И, дескать, несколько неловкий, По меньшей мере, этот спор, При современной обстановке Он лишь несет в ряды раздор… И тут как раз вздохнул майор. Майор, молчун тяжеловатый, Что был курить да спать здоров, Сказал с улыбкой виноватой: – Скажу сперва насчет рядов… Зачем же вдруг!.. Ряды – рядами. И от беседы нет беды, Поскольку мы же с вами Сами И есть те самые ряды… Теперь насчет меньшого брата, Скажу, не хвастаясь отнюдь, Что от солдата До комбата Я сам прошел когда-то путь. И что, причастный с ополченья К боям, походам и котлу, Я вправе сделать заключенье: На фронте – легче, чем в тылу. Я поясню, – сказал он, видя Смущенье спорящих сторон, — Не к чьей-нибудь из вас обиде И чистой правде не в урон. Как говорил один нестарый Мой из запаса рядовой, Знаток и той, что он оставил, И этой жизни, фронтовой: «Воюй – и все твое с тобой». Мол, все по форме и по норме: О чем заботиться тебе? Случись, что если не накормлен, — Так это есть уже ЧП. В твое траншейное жилище, У самой смерти на глазах, К тебе ползут с горячей пищей И даже с чаем в термосах. Твой килограмм, с надбавкой, хлеба. Твой спецпаек И доптабак Тебе должны доставить с неба, Раз по земле нельзя никак. С жилищем – тоже много проще: Дворец ли, погреб — Все твой дом. Ни доставать прописку теще, Ни уплотнять ее судом. Что в жизни нужно – все бесплатно, За все ответчица – казна. Убьют иль ранят? Фронт. Понятно. И не твоя уже вина. В той жизни – долгой иль короткой — Уж там добро, иль недобро, — Тебя согреть спешат и водкой, И сводкой Совинформбюро. В недальнем следуя обозе, Почти в бою – тебе хвалу Вовсю поют в стихах и прозе Твои певцы. А что в тылу! В тылу совсем не та картина, Хотя все то же существо. Во-первых, если ты мужчина, То вроде как-то не того… Опять же кухня полевая Тебе не придана в тылу. Посеял карточки в трамвае, — Садись к заочному столу. И та опаска всем знакома: В тылу проштрафился чуть-чуть, Глядишь, привет от военкома: Прошу зайти. И – в добрый путь. На фронте нет того в заводе, Чтоб опасаться: вдруг да в тыл! Ошибся в роте, Так во взводе Исправишь

все, что допустил. И даже, если ты там штуку Уже подсудную украл, То ни к чему тебя в науку Возить куда-то на Урал, Писать от фронта открепленье, Давать в дорогу аттестат. Нет, где вина – там искупленье, — Всегда поблизости штрафбат. На месте весь тебе зачтется Тот срок к недальнему числу Без упущенья в производстве, Как это водится в тылу. С пристрастьем слушали майора Два главных спорщика в купе. Но самый след крутого спора Уже по новой шел тропе. Все ближе, ближе постепенно К сужденьям тем склоняли слух И наш профессор, и военный Моряк, и врач, и все вокруг… И в орденах старик кудрявый Не усидел в своем углу, Тряхнул своей безвестной славой: – Нет, легче все-таки в тылу. Как ни хотите – легче трошки… — Успех майора он учел. — Уже одно, что нет бомбежки, А есть – так в шахте нипочем. – Смотря какая бомба-дура, — Поправил кто-то старика. Но тот сказал: – Нет, жизнь горька, Как под землей без перекура, А наверху – без табака… – Ах, в табаке ли только дело, — Включился вздох со стороны. — В одном равны душа и тело, Что легче – вовсе без войны… Тот вывод с благостной печалью Кивком почтенной головы Одобрил попик наш с медалью Восьмисотлетия Москвы. Но означал его уместный Простой кивок-полупоклон, Что, может, волею чудесной И сверх того, что всем известно, Он кое в чем осведомлен… А мой майор невозмутимый, Со слов солдата выдав речь, На весь вагон добавил дыма И вновь намерен был залечь… Солдатской притчи юмор грубый Улыбкой лица подсветил, И сам собой пошел на убыль Тот спор на тему: фронт и тыл. За новой далью скрылся город. Пошли иные берега. Тоннели, каменные горы, Вверху – над окнами – тайга. По кругу шли обрывы, пади, Кремнистой выемки откос. И те, что в душу мне вступали, Слова горели жаром слез. И не хотел иных искать я, Затем, что не новы они. Да, тыл и фронт – родные братья, И крепче в мире нет родни. Богатыри годины давней И в славе равные бойцы. Кто младший там, кто старший – главный, — Неважно: Братья-близнецы. И не гадали – кто, который, Кому по службе подчинен, Оставив эти счеты-споры Для мирных нынешних времен… Но не иссякнуть этой теме, Покамест есть еще в живых И те, что сами знали бремя Часов и суток фронтовых; И те, кому в завидных далях, В раю глубоком тыловом У их станков и наковален Был без отрыва стол и дом. И после них не канут в нетях Та боль, и мужество, и честь. Но перейдет в сердца их детям И внукам памятная песнь. О том, как шли во имя жизни В страде – два брата, два бойца, Великой верные Отчизне Тогда. И впредь. И до конца.

Москва в пути

Вагонный быт в дороге дальней, Как отмечалось до меня, Под стать квартире коммунальной, Где все жильцы – почти родня. Родня, как есть она в природе: И та, с которой век бы жил, И та, с которой в обиходе Столкнешься утром — День постыл. И есть всегда в случайном сборе Соседей – злостный тот сосед, Что любит в общем коридоре Торчать, как пень, и застить свет. И тот, что спать ложится рано, И тот бессонный здоровяк, Что из вагона-ресторана Приходит в полночь «на бровях». И тот, что пьет всех больше чая, Притом ворчит, Что чай испит, И, ближних в храпе обличая, Сам как зарезанный храпит. И тот, что радио не любит, И тот, что слушать дай да дай, И тот, и всякий… Словом, люди, В какую их ни кинуть даль. И на путях большого мира Мне дорог, мил И этот мир… Съезжает вдруг жилец с квартиры, Вдруг сходит спутник-пассажир… И пусть с тобой он даже спички Не разделил за этот срок, Но вот уже свои вещички Он выдвигает за порог. Вот сел у двери отрешенно — Уже на убыль стук колес, — Вот встал и вышел из вагона, И жизни часть твоей унес… Но это что. Иное дело, Когда, как водится в пути, Знакомство первое успело До дружбы, что ли, дорасти. Читатель, может быть, припомнит Молодоженов-москвичей, Что в стороне держались скромно, Дорогой заняты своей, Своей безмолвною беседой Про тот, наверно, край земли, Куда они впервые едут В составе собственной семьи. Когда пошли уже к Уралу Холмы – заставы главных гор, — Супруги юные помалу Втянулись в общий разговор. Должно быть, так, что с непривычки Взгрустнулось, – критик, погоди: Не версты дачной электрички, А вся Европа позади. И, отдаваясь этой дали, Что открывалась душам их, Они с отрадой обретали Опору в спутниках своих. И постигали въявь при свете Дневном на этом рубеже, Что – да, они уже – не дети, И счет пошел иной уже… Расспросы, толки, тары-бары… Уже, проход загородив, Вокруг и возле этой пары Вагонный сладился актив. На всех пахнуло в самом деле Как будто временем иным, И все по-своему хотели Не сплоховать при встрече с ним; Не оттолкнуть почтенной спесью: Мол, то ли дело в наши дни; Не затянуть унылой песни Во вкусе матушки-родни — Той, чьи советы, поученья И справки – в горле у детей: Насчет превратностей снабженья И климатических страстей. Но все ж избыточное время В пути заставило и нас Отдать свой долг обычной теме, Что все имеют про запас. Мол, край земли – оно понятно, И в шалаше с любимым – рай. Но на Арбат попасть обратно Сложнее, чем на этот край. Да, да. Не всем в аспирантуру, — Нет, нужно в жизнь пойти сперва. Но взять Калинин либо Тулу: И жизнь, и в трех часах Москва… Беда, что все до меду падки, — Себе не враг никто живой: Тот строит город на Камчатке, А дачу лепит под Москвой. Тот редкой верностью Сибири Уже повсюду знаменит, А там, в столице, на квартире Жена за сторожа сидит… И, кстати, речь зашла о женах, Особо любящих Москву, Что хоть в каких ютятся зонах, Лишь ею грезят наяву. Хоть где-то, где-то, чуть маяча, Томит им души до беды Москва – мечта, Москва – задача, Москва – награды за труды. А впрочем, если виновата Она – Москва – какой виной, Так разве той, что маловато На всех про всех ее одной. И хоть бы втрое растянулась, Так не вместиться всем в одну… Но не твое ли время, юность, Нести ее на всю страну? В леса и степи до предела Идти со связью от нее. То не твое ли нынче дело, Друг верный – молодость?.. Твое! Твое по праву и по нраву. Твое по счету голосов. Несет тебе и честь и славу Земли родимой этот зов. Не для того тебя растили И сберегали как могли, Чтоб ты в поре своей и силе Чуралась матери-земли. Земли, нетоптаной, нерытой, Таящей зря свои дары. Необжитой, недомовитой И небом крытой До поры. Тебе сродни тех далей ветер. Ты знаешь: очередь твоя — Самой в особом быть ответе За все передние края. За всю громоздкую природу, Что в дело нам отведена, За хлеб и свет, тепло и воду, За все, чем в мире жизнь красна… Прошу учесть, читатель строгий, Что у стиха свои права: Пусть были сказаны в дороге Не эти именно слова. И за отсутствием трибуны Шла речь обыденней вдвойне… Но вот супруг, наш спутник юный, Вдруг поднял руку: – Дайте мне. Он старшим был в их славной паре И, видно, парень с головой, Из тех, что в каждом семинаре Резон отстаивают свой. – Позвольте мне, – сказал он тихо. — Мы сами вызвались сюда. Хоть знаем все, почем там лихо, Но сами… Просто – от стыда. Да! Что же: речи, песни, письма, А как до дела – так меня Авось хоть в ту же Тулу втиснет Руководящая родня… И нужды нет притом лукавить, Что мне Москва не хороша, И что не жаль ее оставить, И не лежала к ней душа. Зачем выдумывать пустое, — Вдали она еще милей. Еще теплей. Но разве стоят Те блага – совести моей! Бочком ходить, светить глазами — Была бы нам судьба тошна. Иную мы избрали сами, Я правду говорю, жена? Мы с ним в купе сидели рядом, И та из своего угла Его влюбленным, долгим взглядом, Не отрываясь, берегла. И не впервые вслух, должно быть, Она сказала те слова, Что про себя имели оба: – Где мы с тобой, там и Москва… И даже чуть плечом пожала — Мол, знаешь сам: ответ готов. И все признали, что, пожалуй, Не скажешь лучше этих слов. Пусть жизнь своею жесткой меркой Измерит емкость их потом, Когда любовь пройдет проверку И обживет свой новый дом. Но это доброе присловье — Залог и дружбы и семьи. И с ним полезен для здоровья Любой на свете край земли… Тот край, тот мир иной – до срока Он не вступал еще в права. И от Москвы как ни далеко, То все еще была Москва. Москва, что дали рассекала Своей стальною колеей. Тайга ли, степи или скалы — Все это было за стеной; Все за окном неслось вагонным. А тут, внутри, была она, С ее уютом, протяженным До крайней шпалы полотна. Тут из конца в конец державы, Защищена от непогод, Она тепло свое держала И свой столичный обиход. И если поезд передышку Себе в работе позволял, Там был хоть малый городишко — Москвы образчик, хоть вокзал; Хоть водокачка – знак приметный Культуры с дедовских времен; Хоть «Пиво – воды», хоть газетный Киоск, закрытый на ремонт… Так час за часом вдаль столица Свою разматывает нить, Пока не время с ней проститься, С ее подножки соступить И очутиться вдруг в Сибири, В полубезвестной точке той, Что для тебя в подлунном мире — Отныне дом и адрес твой, Где жить и быть, располагаться, Топтать земли тот самый край, Брать в оборот его богатства, — И вот когда, Москва, прощай! Она помедлит там учтиво, Но тихо тронется состав, И канет в далях это диво… Ты не случайно ли отстал? Не побежишь за этим спальным Цепляться, виснуть как-нибудь? Нет? Все в порядке, все нормально? Тогда живи и счастлив будь! И мы своим молодоженам, Когда настала их пора, На остановке всем вагоном Желали всякого добра. Как будто мы уже имели На них особые права. Как будто мы их к этой цели И подготовили сперва. Как будто наша в том заслуга, Что старше мы друзей своих. Как будто мы их друг для друга Нашли и поженили их… И вот они на том вокзале, Уже в толпе других людей… И мы глядим на них глазами Минувшей юности своей; Глазами памяти суровой И светлой – тех ушедших лет, Когда по зову жизни новой Мы брали дальний свой билет… Все та же даль. Но годы – те ли! Мы юным сменщикам своим Сказать, быть может, не хотели, Как мы завидовали им. Полна, красна земля родная Людьми надежных душ и рук. Всё та же, та же, да иная И даль, и жизнь, и всё вокруг…

На Ангаре

В крутые памятные сроки Я побывал на Ангаре, Когда особая для стройки Была задача на поре. Она была для многих внове, Видавших всякие жары, Все, словом, было наготове Для перекрытья Ангары. Все начеку, чтоб разом прянуть На приступ: люди – до души, Борта машин, и стрелы кранов, И экскаваторов ковши… А между тем река играла, Крошила берег насыпной, Всю прибыль мощных вод Байкала В резерве чуя за собой. Играла беглыми цветами И, вся прозрачная до дна, Свиваясь длинными жгутами, Неслась, дика и холодна. Крутой отсвечивая гладью, Гнала волну волне вослед, Как будто ей и толку нет, Что люди вправду пять за пядью К ней подбирались столько лет; Что не на шутку шли подкопом В пластах породы и песков, Призвав сюда немалый опыт С иных далеких берегов; Что эта сила, С флангов, с тыла Пододвигаясь день за днем, На клетки плес разгородила, Прошла, по дну и подо дном; Вдавила вглубь рубеж бетонный, Стальной решеткой проплетенный, Недвижно вечный, как скала, И, выбрав наверх гравий донный, Громаду-насыпь возвела. И в ней из хитрого расчета Убавив исподволь простор, Реке оставила ворота, Чтоб взять их завтра на запор. Уже был связан мост понтонный На быстрине – звено в звено, — Откуда груз тысячетонный В свой час низринется на дно. Тот час уже в окно стучался Не без торжественных затей: Съезжались гости и начальство Различных рангов и статей; Корреспондентов специальных Нетерпеливая орда — Одной и вместе с тем «Центральной» В те дни гостиницы страда. Сбивалось множество народу, Толпясь, глядеть на эту воду И переглядываться: – Д-да… Предположенья, слухи, толки, Сужденья вольных знатоков О недостатках подготовки, О риске и перестраховке И установке От верхов. Но и о том, как эти воды, Подобно волжским и иным, Уже не дар, а дань природы, — Войдут в назначенный режим; Подтянут к центрам захолустья, Дадут запев Сибири всей. А там еще и Братск, и Устье, А там и братец Енисей, А там… Жестокий в Приангарье — Под стать зиме – держался зной. Уже сдавалось – пахнет гарью, Бедой извечною лесной, Что со ствола на ствол смолистый Бежит, как белка, налегке И в трубку скручивает листья Зловещим жаром вдалеке. И сна лишает край таежный, И расставляет в цепь войска, И самолетов гул тревожный Заводит в небе… А река, Шурша, жгуты свои свивала, И от лихой жары тех дней Вода студеная с Байкала Еще казалась холодней; Неслась, красуясь мощью дикой, Шипучей пеной на груди… Всё наготове. А поди-ка — Встань поперек. Загороди!.. С утра, с утра В тот день воскресный, Во что горазд принаряжен, И городской народ и местный, И свой на стройке и безвестный, Забрав подруг своих и жен С детьми, – на праздник необычный Теснился, точно в ГУМ столичный, Ломился грудью, чтоб места Занять поближе у моста. И в самый полдень, как ни жарок, Не убывал людской напор, И пестр, и ярмарочно ярок, И вместе cтрог был этот сбор. Один глазел — Врожденный зритель, Любитель истый – стар ли, мал; Другой как раз был сам водитель, Но в эту смену не попал. А та пришла, чтоб видеть сына Иль мужа в самый этот час, Когда к воде его машина Пойдет под тысячами глаз. А кто-то дочку По платочку, А кто подружку – на посту Среди построенных в цепочку Регулировщиц на мосту — Распознавал… Но в этом сборе Невольно каждый брал в расчет, Что тут народ — Не на футболе, Что праздник – праздник, да не тот. И речь не та, и смех, и шутки… А там, у самой Ангары, Собрался штаб в тесовой будке, Как улей душной от жары. Все службы стройки там сидели — Воды, земли, колес, дорог. Но всем уже речам о деле, Как перед боем, срок истек. Последним кругом для порядка Поверка старших обошла, И, на часы взглянув украдкой, Начальник встал из-за стола, С последней доброю затяжкой Вздохнул – как будто с плеч гора. И виды видевшей фуражкой Стол обмахнул. – Ну что ж, пора… – Пора! И враз моторы взвыли, Секунд своих не уступив, И самосвалы в клубах пыли Взошли на пляшущий настил И развернулись по теченью Реки – во всю длину моста, И строем – в ряд, как на ученье, Над кромкой вздыбили борта. Рванулся вниз флажок сигнальный, И точно вдруг издалека Громовый взрыв породы скальной Толкнулся в эти берега. Так первый сброс кубов бетонных, Тех сундуков десятитонных, Раздавшись, приняла река… Она грядой взметнулась пенной, Сверкнула радугой мгновенной И, скинув рваную волну, Сомкнулась вновь. И видно было, Как этот груз она катила, Гнала по каменному дну. И над ее волной верченой, Бренча оснасткою стальной, Мост всколыхнулся, облегченный, И, вновь подняв заезд груженый, Прогнулся вровень с той волной. И снова – в очередь машины, Под грузом тужась тяжело, На цель с боков и середины Зашли. И так оно пошло. С погрузки на мост, с моста в гору Заезд в заезд смыкался круг. И был любой шофер шоферу Как будто кровный брат и друг. В таком взаимном береженье, Блюдя черту — Бортом к борту, — Кругообразное движенье Не прерывалось на мосту. Еще тревожная задача Наружный сдерживала пыл, Как бой, что был красиво начат, Но только-только начат был. И был труднее с каждым часом В разгаре памятного дня: Не подоспей боеприпасы — Бой захлебнется без огня… Машины шли, теснясь и пятясь, Держась на той струне тугой: Не сплоховать, Не сбавить натиск, Не проморгать беды лихой… То был порыв души артельной, Самозабвенный, нераздельный, — В нем все слилось – ни дать ни взять: И удаль русская мирская, И с ней повадка заводская, И строя воинского стать; И глазомер, и счет бесспорный, И сметка делу наперед. Сибиряки! Молва не врет, — Хоть с бору, с сосенки народ, Хоть сборный он, зато отборный, Орел-народ! Как в свой черед Плечом надежным подопрет, — Не подведет! Сибиряками Охотно все они звались, Хоть различались языками, Разрезом глаз и складом лиц. Но цвет был общего закала: Сибири выслуженный дар — Под слоем летнего загара Еще там зимний был загар. Тут были: дальний украинец И житель ближних мест – бурят, Казах, латыш и кабардинец, И гуще прочих – старший брат . И те, кого сюда чин чином Везли с путевкой поезда, И те, что по иным причинам Однажды прибыли сюда; В труде отбыв глухие сроки, Перемогли урок жестокий, — Всего видали до поры, Бывали дальше Ангары… Но все теперь как будто дивом, Своею нынешней судьбой, Одним охвачены порывом, В семье сравнялись трудовой, В сыновней службе не лукавой, Огнем ученые бойцы. Деньга – деньгою, Слава – славой, Но сверх всего еще по нраву Класс показать. Самим по праву Сказать: «А что – не молодцы?» Как дорог мне в родном народе Тот молодеческий резон, Что звал всегда его к свободе, К мечте, живущей испокон. Как дорог мне и люб до гроба Тот дух, тот вызов удалой В труде, В страде, В беде любой, — Тот горделивый жар особый, Что бить – так бей, А петь – так пой!.. Гори вовеки негасимо Тот добрый жар у нас в груди — И все нам впору, все по силам, Все по плечу, что впереди. Немало жито-пережито, Что хочешь будь и впредь со мной, — Ты здесь – венец красы земной, Моя опора и защита И песнь моя — Народ родной! День отпылал над сталью плёса И долгий зной увел в закат. Все так же по мосту колеса Держали свой тяжелый лад. Свергали в воду самосвалы Свой груз, – казалось, там – гора. Как в прорву все. Как не бывало! И Ангара — Как Ангара. Лишь под не виданным вовеки Огнем прожекторных лучей Играла, – все на свете реки Могли завидовать бы ей. В лучах играла вся окрестность, — Сверкала, что дворцовый бал. И неохотно люд воскресный Домой с площадки убывал. Работам ночь не помешала, Забыто было есть и пить, И смена смене не желала Добром штурвалы уступить. И ночь прошла. И новый полный День на дежурство заступил. И все вились жгутами волны, Все тот же был Байкальский тыл. И только в полдень, в лад со сроком, Что был назначен неспроста, Как над невидимым порогом, Вода забилась у моста. И, крупной пеной богатея, Пошла в десяток рукавов, Когда означились над нею Углы бетонных сундуков. Ярясь, грозясь, кипела пуще, Гремел с бортов за сбросом сброс. Над быстриной, ревмя ревущей, Ходил гармонью зыбкий мост. За сбросом сброс гремел в придачу, Росла бетонная гряда, Но не хотела стать стоячей Весь век бежавшая вода, Не собиралась кончить миром… Я помню миг, как тень беды Прошла по лицам командиров, Не отходивших от воды. Ей зоркий глаз людской не верил… Чуть стихла, силы притаив, И вдруг, обрушив левый берег, В тот узкий кинулась прорыв… Слова команды прозвучали, Один короткий взмах флажка — И, точно танки РГК, Двадцатитонные «минчане», Качнув бортами, как плечами, С исходной, с грузом – на врага. И ни мгновенья передышки — За самосвалом – самосвал, Чтоб в точку! В душу! Наповал! Так путь воде закрыл завал. И оператор с киновышки Хватился поздно — Кадр пропал. И знать, для сходного конфуза, На верхотуре выбрав пост, Отваги полный, член Союза Художников сидел, как дрозд. Высоким долгом, не корыстью, Он в эти движим был часы — У Ангары своею кистью Перехватить ее красы. Но жалок был набросок смутный, Не поспевала кисть вослед Реке, менявшей поминутно Своей волны летучий цвет… И я над кипенью студеной, В числе растроганных зевак, Стоял, глазел, как пригвожденный. Начальник подошел. – Ну, как? Поэма будет? Чем не тема! — И я, понятно, не простак, Ответил: – Вот она, поэма! — Он усмехнулся: – Так-то так… Под нами шла река, стихая. Мы понимали – он и я: Поэма, верно, неплохая, Да жаль, покамест – не твоя… Тем часом мост махал флажками, Не остывая, длился бой. Вслед за кубами-сундуками Пошел в отгрузку дикий камень, Бетонный лом, кирпичный бой… Уже бульдозеры, направив На перемычку лемеха, Пошли пахать песок и гравий, На ней сближая берега. Уже слабел напор в запруде. Но день тревожен был и труден, Дождем грозился тяжкий зной. Как на лугу, спешили люди, С последней справиться копной. Курил начальник, глядя в воду, Предвестьем скрытно удручен. Он знал, что не бюро погоды — Нет, и за дождь ответит он. Седой крепыш, майор запаса, По мерке выверенной сшит, Он груз и нынешнего часа Нес, как солдату надлежит. Мол, тяжелей – как без привычки, А наше дело – не впервой. И в гром работ на перемычке Ворвался праздный, гулевой Гром сверху. Капли забренчали По опорожненным бортам… – Ну, хлопцы, не было печали. Держись!.. — И все держались там. Закиселилась, как трясина, На съезде глинистая грязь… Свалив свой груз, одна машина Вдруг задом, задом подалась К воде. Мотор завыл натужно… – Ребята! – вскрикнул бригадир. Вцепились. — Раз-два! Взяли! Дружно! — В боях испытанный буксир. Вздохнули все, расправив спины. Не веря сам, что он живой, Водитель вылез из кабины, Как из-под крышки гробовой, И огляделся виновато… Тут смех и ругань: – Эх, тулуп! — И вывод, может, грубоватый: – Механизация, ребята, Проходит тоже через пуп… И все веселыми глазами — И пожилые и юнцы — Блестели, хоть и не сказали Тех слов: «А что – не молодцы?» Короткой сверзившись напастью, Дождь оторвался от земли. И в вечер сумерки ненастья И в ночь без грани перешли… Победа шла с рассветом ранним, Облитым с ночи тем дождем. Река еще текла в проране, Но тихо было под мостом. Теперь она была похожа На мелкий в каменистом ложе Разгон теряющий поток. Поток — На горный ручеек, Что мог перешагнуть прохожий, Не замочив, пожалуй, ног. Осталось двум бульдозеристам Завалом влажным и зернистым Угомонить и тот ручей, Что был меж них чертой ничьей. Лицом к лицу – попеременно — То задний ход, То вновь вперед… На них двоих уже вся смена Глядела – кто же перейдет. Сближая гравий планировки, Вели тот спор между собой Один – в заношенной спецовке, Другой – в тельняшке голубой. Ждала, глядела, замирая, Вся смена, сбившись на мосту, Тому и этому желая Скорее выйти за черту. Был налицо их пыл горячий: Кому открыть по гребле путь. Но с виду – словно той задачей Не озабочены ничуть. Пошел, пошел по самой бровке Тот, что в тельняшке. Заспешил. Затор! И первенство – спецовке. И оба спрыгнули с машин. Да, это видеть было надо, Как руку встретила рука. Как будто, смяв войска блокады, Встречались братские войска. Двух встречных армий Два солдата — Друг другу руки жмут ребята. Аплодисментов дробный град Затихнул. Щелкнул аппарат… Что дальше делать – вот задача. Вдруг кто-то в голос — сверху — вниз! – Целуйтесь, черти! — Чуть не плача, Вскричал. И хлопцы обнялись. Минула памятная веха, Оставлен сзади перевал. И тут уже пошла потеха, — Я сам кого-то обнимал… Со всех бессонье и усталость — Долой. Одна под смех кругом Девчонка слабо отбивалась От парня свернутым флажком… Тот час рассветный, небывалый, Тот праздник подлинный труда Я не забуду никогда… Как мне тебя недоставало, Мой друг, ушедший навсегда!.. Кто так, как ты, еще на свете До слез порадоваться мог Речам, глазам и людям этим! Зачем же голос твой умолк?.. Все выше, словно по ступеням, Шел торжества отрадный час. Спецзавтрак был объявлен смене И краткий праздничный приказ. Уже народ подался с моста, Гадая в простоте сердец, По полтораста или по сто На брата выйдет этот «спец»… Шутила зрелость, пела юность. И, чистым пламенем горя, С востока тихо развернулась В треть неба дымная заря. Над лесом кранов, эстакадой, Над главной насыпью-горой, Над юным городом по скату, Над Ангарой, Над Ангарой — Заря, Заря прошла, сгорая При свете утренней поры, И следом солнце красным краем — Большое – вышло из горы. Блестела светом залитая, Дождем обмытая трава… Ах, как горька и не права Твоя седая, молодая, Крутой посадки голова!.. На стройке день вставал обычный, Своих исполненный забот. И отбывал уже столичный И прочий гостевой народ. Уже смекал я, беспокоясь, Какой за этот жаркий срок Ушел по счету дальний поезд На Дальний, собственно, Восток, В твой край отцовский, изначальный, Тобой прославленный. Прости, Но только памятью печальной Одной не мог я жить в пути. Моя заветная дорога, Хоть и была со мной печаль, Звала меня иной тревогой И далью, что сменяет даль. И память ныне одоленной, Крутой ангарской быстрины. Как будто замысел бессонный, Я увозил на край страны. 

К концу дороги

Сто раз тебе мое спасибо, Судьба, что изо всех дорог Мне подсказала верный выбор Дороги этой на восток. И транссибирской магистралью, Кратчайшим, может быть, путем Связала с нашей главной далью Мой трудный день И легкий дом. Судьба, понятно, не причина, Но эта даль всего верней Сибирь с Москвой сличать учила, Москву с Сибирью наших дней. И эти два большие слова, Чей смысл поистине велик, На гребне возраста иного, На рубеже эпохи новой Я как бы наново постиг. Москва. Сибирь. Два эти слова Звучали именем страны, В значенье дикости суровой Для мира чуждого равны. Теперь и в том надменном мире — Все те ж слова: Сибирь – Москва, Да на ином уже помине Пошла разучивать молва. Добро! Но мы не позабыли, Какою притчей той молвы Мы столько лет на свете были И как нас чествовали вы. Почти полвека на бумаге Строчили вы, добра полны, О том, что босы мы и наги, И неумелы, и темны. Что не осилить нам разрухи, Не утеплить своей зимы. Что родом тюхи да матюхи, Да простаки, да ваньки мы. И на бумаге и в эфире Вещали вы, что нам едва ль Удастся выучить в Сибири Своих медведей Делать сталь. Что в нашей бедности безбрежной — Не смех ли курам наш почин, Когда в новинку скрип тележный, Не то что музыка машин. И что у нас безвестно слово Наук, доступных вам давно. Что нам опричь сосны еловой Постичь иного не дано. Что мы – Сибирь. А мы тем часом Свою в виду держали даль. И прогремела грозным гласом В годину битвы наша сталь. Она, рожденная в Сибири, Несла на собственной волне, Как миру весть о жданном мире, Победу нашу в той войне. И каждой каплей нашей крови, Так щедро пролитой на ней, И каждым вздохом скорби вдовьей И горя наших матерей, — Жестокой памяти страницей — На том безжалостном торгу — Она оплачена сторицей, И мы у мира не в долгу… Я повторю, хотя вначале О том велась как будто речь, Что в жизни много всяких далей, — Сумей одной не пренебречь. Такая даль – твое заданье, Твоя надежда или цель. И нужды нет всегда за далью Скакать за тридевять земель. Они при нас и в нас до гроба — Ее заветные края. Хотя со мной вопрос особый, Как выше высказался я. С моим заданьем в эти сроки Я свой в пути копил запас, И возвращался

с полдороги, И повторял ее не раз. Нехитрым замыслом влекомый, Я продвигался тем путем, И хоть в дороге был, хоть дома — Я жил в пути и пел о нем. И пусть до времени безвестно Мелькнул какой-то и прошел По краю выемки отвесной Тайги неровный гребешок; Какой-то мост пропел мгновенно На басовой тугой струне, Какой-то, может, день бесценный Остался где-то в стороне. Ничто душой не позабыто И не завянет на корню, Чему она была открыта, Как первой молодости дню. Хоть критик мой, вполне возможно, Уже решил, пожав плечом, Что транспорт железнодорожный Я неудачно предпочел. Мол, этот способ допотопный В наш век, что в скоростях, не тот, Он от задач своих, подобно Литературе, отстает. Я утверждаю: всякий способ, Какой для дела изберешь, Не только поезд, Но и посох, Смотря кому, А то – хорош! И впору высшим интересам, Что зазывают в мир дорог… А впрочем, авиаэкспрессом Я и теперь не пренебрег. Мне этим летом было надо Застать в разгаре жданный день, Когда Ангарского каскада Приспела новая ступень. И стрелкам времени навстречу Я устремился к Ангаре, В Москве оставив поздний вечер И Братск увидев на заре. И под крутой скалой Пурсеем, Как у Иркутска на посту, В числе почетных ротозеев В тот день маячил на мосту. Смотрел, как там, на перемычке, Другой могучий гидрострой В июльский день в короткой стычке Справлялся с нижней Ангарой… И, отдавая дань просторным Краям, что прочила Сибирь, В наш век нимало не зазорным Я находил автомобиль. Так, при оказии попутной, Я даром дня не потерял, А завернул в дали иркутской В тот Александровский централ, Что в песнях каторги прославлен, И на иной совсем поре, В известном смысле, был поставлен Едва ль бедней, чем при царе… Своей оградой капитальной В глуши таежной обнесен, Стоял он, памятник печальный Крутых по-разному времен. И вот в июльский полдень сонный, В недвижной тягостной тиши, Я обошел тот дом казенный, Не услыхав живой души. И только в каменной пустыне, Под низким небом потолков, Гремели камеры пустые Безлюдным отзвуком шагов… Уже указом упраздненный, Он ждал, казенный этот дом, Какой-то миссии ученой, И только сторож был при нем. Он рад был мне, в глуши тоскуя, Водил, показывал тюрьму И вслух высчитывал, какую Назначат пенсию ему… Свое угрюмое наследство Так хоронила ты, Сибирь. И вспомнил я тебя, друг детства, И тех годов глухую быль… Но – дальше. Слава – самолету, И вездеходу – мой поклон. Однако мне еще в охоту И ты, мой старый друг, вагон. Без той оснастки идеальной Я обойтись уже не мог, Когда махнул в дороге дальней На Дальний, собственно, Восток. Мне край земли, где сроду не был, Лишь знал по книгам, проку нет Впервые в жизни видеть с неба, Как будто местности макет. Нет, мы у столика под тенью, Что за окном бежит своя, Поставим с толком наблюденье За вами, новые края! Привычным опытом займемся В другом купе на четверых, Давно попутчики-знакомцы Сошли на станциях своих. Да и вагон другой. Ну что же: В пути, как в жизни, всякий раз Есть пассажиры помоложе, И впору нам, и старше нас. Душа полна, как ветром парус, Какая даль распочата! Еще туда-сюда – Чита, А завалился за Хабаровск — Земля совсем уже не та. Другие краски на поверке, И белый свет уже не тот. Таежный гребень островерхий Уже по сердцу не скребнет. Другая песня — Краснолесье, — Не то леса, не то сады. Поля, просторы – хоть залейся, Покосы буйны – до беды. В новинку мне и так-то любы По заливным долинам рек, Там-сям в хлебах деревьев купы, Что здесь не тронул дровосек… Но край, таким богатством чудный, Что за окном, красуясь, тек, Лесной, земельный, горнорудный, Простертый вдоль и поперек, — И он таил в себе подспудный Уже знакомый мне упрек. Смотри, читалось в том упреке, Как изобилен и широк Не просто край иной, далекий, А Дальний, именно, Восток, — Ты обозрел его с дороги Всего на двадцать, может, строк. Слуга балованный народа, Давно не юноша, поэт, Из фонда богом данных лет Ты краю этому и года Не уделил. И верно – нет. А не в ущерб ли звонкой славе Такой существенный пробел? Что, скажешь: пропасть всяких дел?.. Нет, но какой мне край не вправе Пенять, что я его не пел! Начну считать – собьюсь со счета: Какими ты наделена, Моя великая страна, Краями! То-то и оно-то, Что жизнь, по странности, одна… И не тому ли я упреку Всем сердцем внял моим, когда Я в эту бросился дорогу В послевоенные года. И пусть виски мои седые При встрече видит этот край, Куда добрался я впервые. Но вы глядите, молодые, Не прогадайте невзначай Свой край, далекий или близкий, Свое призванье, свой успех — Из-за московской ли прописки Или иных каких помех… Не отблеск, отблеском рожденный, — Ты по себе свой край оставь, Твоею песней утвержденный, — Вот славы подлинной устав! Как этот, в пору новоселья, Нам край открыли золотой Ученый друг его Арсеньев И наш Фадеев молодой. Заветный край особой славы, В чьи заповедные места Из-под Орла, из-под Полтавы Влеклась народная мечта. Пусть не мое, а чье-то детство И чья-то юность в давний срок Теряли вдруг в порту Одессы Родную землю из-под ног; Чтоб в чуждом море пост жестокий Переселенческий отбыть И где-то, где-то на востоке На твердый берег соступить. Нет, мне не только что из чтенья, Хоть книг довольно под рукой, Мне эти памятны виденья Какой-то памятью другой… Безвестный край. Пожитков груда, Ночлег бездомный. Плач ребят. И даль Сибири, что отсюда Лежит с восхода на закат… И я, с заката прибывая, Ее отсюда вижу вдруг. Ага! Ты вот еще какая! И торопливей сердца стук… Огни. Гудки. По пояс в гору, Как крепость, врезанный вокзал. И наш над ним приморский город, Что Ленин нашенским назвал… Такие разные – и все же, Как младший брат И старший брат, Большим и кровным сходством схожи Владивосток и Ленинград. Той службе преданные свято, Что им досталась на века, На двух краях материка Стоят два труженика-брата, Два наших славных моряка — Два зримых миру маяка… Владивосток! Наверх, на выход. И – берег! Шляпу с головы У океана. – Здравствуй, Тихий, Поклон от матушки-Москвы; От Волги-матушки – не малой И по твоим статям реки; Поклон от батюшки-Урала — Первейшей мастера руки; Еще, понятно, от Байкала, Чьи воды древнего провала По-океански глубоки; От Ангары и всей Сибири, Чей на земле в расцвете век, — От этой дали, этой шири, Что я недаром пересек. Она не просто сотня станций, Что в строчку тянутся на ней, Она отсюда и в пространстве И в нашем времени видней. На ней огнем горят отметки, Что поколенью моему Светили с первой пятилетки, Учили смолоду уму… Все дни и дали в грудь вбирая, Страна родная, полон я Тем, что от края и до края Ты вся – моя, моя, моя! На все, что внове И не внове, Навек прочны мои права. И все смелее, наготове Из сердца верного слова.

Так это было

…Когда кремлевскими стенами Живой от жизни огражден, Как грозный дух он был над нами, — Иных не знали мы имен. Гадали, как еще восславить Его в столице и селе. Тут ни убавить, Ни прибавить, — Так это было на земле… Мой друг пастушеского детства И трудных юношеских дней, Нам никуда с тобой не деться От зрелой памяти своей. Да нам оно и не пристало — Надеждой тешиться: авось Уйдет, умрет – как не бывало Того, что жизнь прошло насквозь. Нет, мы с тобой другой породы, — Минувший день не стал чужим. Мы знаем те и эти годы И равно им принадлежим… Так это было: четверть века Призывом к бою и труду Звучало имя человека Со словом Родина в ряду. Оно не знало меньшей меры, Уже вступая в те права, Что у людей глубокой веры Имеет имя божества. И было попросту привычно, Что он сквозь трубочный дымок Все в мире видел самолично И всем заведовал, как бог; Что простирались эти руки До всех на свете главных дел — Всех производств, Любой науки, Морских глубин и звездных тел; И всех свершений счет несметный Был предуказан – что к чему; И даже славою посмертной Герой обязан был ему… И те, что рядом шли вначале, Подполье знали и тюрьму, И брали власть, и воевали, — Сходили в тень по одному; Кто в тень, кто в сон – тот список длинен, — В разряд досрочных стариков. Уже не баловал Калинин Кремлевским чаем ходоков… А те и вовсе под запретом, А тех и нет уже давно. И где каким висеть портретам — Впредь на века заведено… Так на земле он жил и правил, Держа бразды крутой рукой. И кто при нем его не славил, Не возносил — Найдись такой! Не зря, должно быть, сын востока, Он до конца являл черты Своей крутой, своей жестокой Неправоты. И правоты. Но кто из нас годится в судьи — Решать, кто прав, кто виноват? О людях речь идет, а люди Богов не сами ли творят? Не мы ль, певцы почетной темы, Мир извещавшие спроста,, Что и о нем самом поэмы Нам лично он вложил в уста? Не те ли все, что в чинном зале, И рта открыть ему не дав, Уже, вставая, восклицали: «Ура! Он снова будет прав…»? Что ж, если опыт вышел боком, Кому пенять, что он таков? Великий Ленин не был богом И не учил творить богов. Кому пенять! Страна, держава В суровых буднях трудовых Ту славу имени держала На вышках строек мировых. И русских воинов отвага Ее от волжских берегов Несла до черных стен рейхстага На жарком темени стволов… Мой сверстник, друг и однокашник, Что был мальчонкой в Октябре, Товарищ юности незряшной, С кем рядом шли в одной поре, — Не мы ль, сыны, на подвиг дерзкий, На жертвы призванной земли, То имя-знамя в нашем сердце По пятилеткам пронесли? И знали мы в трудах похода, Что были знамени верны Не мы одни, Но цвет народа, Но честь и разум всей страны. Мы звали – станем ли лукавить? — Его отцом в стране-семье. Тут ни убавить, Ни прибавить, — Так это было на земле. То был отец, чье только слово, Чьей только брови малый знак — Закон. Исполни долг суровый — И что не так, Скажи, что так… О том не пели наши оды, Что в час лихой, закон презрев, Он мог на целые народы Обрушить свой верховный гнев… А что подчас такие бури Судьбе одной могли послать, Во всей доподлинной натуре — Тебе об этом лучше знать. Но в испытаньях нашей доли Была, однако, дорога Та непреклонность отчей воли, С какою мы на ратном поле В час горький встретили врага… И под Москвой, и на Урале — В труде, лишеньях и борьбе — Мы этой воле доверяли Никак не меньше, чем себе. Мы с нею шли, чтоб мир избавить, Чтоб жизнь от смерти отстоять. Тут ни убавить, Ни прибавить, — Ты помнишь все, отчизна-мать. Ему, кто все, казалось, ведал, Наметив курс грядущим дням, Мы все обязаны победой, Как ею он обязан нам… На торжестве о том ли толки, Во что нам стала та страда, Когда мы сами вплоть до Волги Сдавали чохом города. О том ли речь, страна родная, Каких и скольких сыновей Не досчиталась ты, рыдая Под гром победных батарей… Салют! И снова пятилетка. И все тесней лучам в венце. Уже и сам себя нередко Он в третьем называл лице. Уже и в келье той кремлевской, И в новом блеске древних зал Он сам от плоти стариковской Себя отдельно созерцал. Уже в веках свое величье, Что весь наш хор сулил ему, Меж прочих дел, хотелось лично При жизни видеть самому. Спешил. И все казалось мало. Уже сомкнулся с Волгой Дон. Канала Только не хватало, Чтоб с Марса был бы виден он!.. И за наметкой той вселенской Уже как хочешь поспевай — Не в дальних далях, – наш смоленский, Забытый им и богом, Женский, Послевоенный вдовий край. Где занесло следы поземкой И в селах душам куцый счет, А мать-кормилица с котомкой В Москву за песнями бредет… И я за дальней звонкой далью, Наедине с самим собой, Я всюду видел тетку Дарью На нашей родине с тобой; С ее терпеньем безнадежным, С ее избою без сеней, И трудоднем пустопорожним, И трудоночью – не полней; С ее дурным озимым клином На этих сотках под окном; И на печи ее овином, И середи избы гумном; И ступой – мельницей домашней — Никак, из древности седой; Со всей бедой — Войной вчерашней И тяжкой нынешней бедой. Но и у самого предела Тоски, не высказанной вслух, Сама с собой – и то не смела Душа ступить за некий круг. То был рубеж запретной зоны, Куда для смертных вход закрыт, Где стража зоркости бессонной У проходных вросла в гранит… И, видя жизни этой вечер, Помыслить даже кто бы смог, Что и в Кремле никто не вечен И что всему выходит срок… Но не ударила царь-пушка, Не взвыл царь-колокол в ночи, Как в час урочный та Старушка Подобрала свои ключи — Ко всем дверям, замкам, запорам, Не зацепив лихих звонков, И по кремлевским коридорам Прошла к нему без пропусков. Вступила в комнату без стука, Едва заметный знак дала — И удалилась прочь наука, Старушке этой сдав дела… Сломилась ночь, в окне синея Из-под задернутых гардин. И он один остался с нею, Один — Со смертью – на один… Вот так, а может, как иначе — Для нас, для мира не простой, Тот день настал, Черту означил, И мы давно за той чертой… Как говорят, отца родного Не проводил в последний путь, Еще ты вроде молодого, Хоть борода ползи на грудь. Еще в виду отцовский разум, И власть, и опыт многих лет… Но вот уйдет отец – и разом Твоей той молодости нет… Так мы не в присказке, на деле, Когда судьба тряхнула нас, Мы все как будто постарели — Нет, повзрослели – в этот час. Безмолвным строем в день утраты Вступали мы в Колонный зал, Тот самый зал, где он когда-то У гроба Ленина стоял. Стоял поникший и спокойный С рукою правой на груди. А эти годы, стройки, войны — Все это было впереди; Все эти даты, вехи, сроки, Что нашу метили судьбу, И этот день, такой далекий, Как видеть нам его в гробу. В минуты памятные эти — На тризне грозного отца — Мы стали полностью в ответе За все на свете — До конца. И не сробели на дороге, Минуя трудный поворот. Что ж, сами люди, а не боги Смотреть обязаны вперед. Там – хороши они иль плохи — Покажет дело впереди, А ей, на всем ходу, эпохе, Уже не скажешь: «Погоди!» Не вступишь с нею в словопренья, Когда гремит путем своим… Не останавливалось время, Лишь становилося иным. Земля живая зеленела, Все в рост гнала, чему расти. Творил свое большое дело Народ на избранном пути. Страну от края и до края, Судьбу свою, судьбу детей Не божеству уже вверяя, А только собственной своей Хозяйской мудрости. Должно быть, В дела по-новому вступил Его, народа, зрелый опыт И вместе юношеский пыл. Они как будто из-под спуда Возникли – новый брать редут… И что же – чудо иль не чудо, — Дела идут не так уж худо — И друг и недруг признают. А если кто какой деталью Смущен, так правде не во вред Давайте спросим тетку Дарью — Всего ценней ее ответ… Но молвить к слову: на Днепре ли, На Ангаре ль – в любых местах — Я отмечал: народ добрее, С самим собою мягче стал… Я рад бывал, как доброй вести, Как знаку жданных перемен, И шутке нынешней и песне, Что дням минувшим не в пример. Ах, песня в поле, – в самом деле Ее не слышал я давно, Уже казалось мне, что пели Ее лишь где-нибудь в кино, — Как вдруг он с дальнего покоса Возник в тиши вечеровой, Воскресшей песни отголосок, На нашей родине с тобой. И на дороге, в темном поле, Внезапно за душу схватив, Мне грудь стеснил до сладкой боли Тот грустный будто бы мотив… Я эти малые приметы Сравнил бы смело с целиной И дерзким росчерком ракеты, Что побывала за Луной… За годом – год, за вехой – веха. За полосою – полоса. Нелегок путь. Но ветер века — Он в наши дует паруса. Вступает правды власть святая В свои могучие права, Живет на свете, облетая Материки и острова. Она все подлинней и шире В чреде земных надежд и гроз. Мы – это мы сегодня в мире, И в мире с нас Не меньший спрос! И высших нет для нас велений — Одно начертано огнем: В большом и малом быть, как Ленин, Свой ясный разум видеть в нем. С ним сердцу нечего страшиться, И в нашей книге золотой Нет ни одной такой страницы, Ни строчки, даже запятой, Чтоб нашу славу притемнила, Чтоб заслонила нашу честь. Да, все, что с нами было, — Было! А то, что есть, — То с нами здесь! И все от корки и до корки, Что в книгу вписано вчера, Все с нами – в силу поговорки Насчет пера И топора… И правда дел – она на страже, Ее никак не обойдешь, Все налицо при ней – и даже Когда молчанье – тоже ложь… Кому другому, но поэту Молчать потомки не дадут, Его к суровому ответу Особый вытребует суд. Я не страшусь суда такого И, может, жду его давно, Пускай не мне еще то слово, Что ёмче всех, сказать дано. Мое – от сердца – не на ветер, Оно в готовности любой: Я жил, я был – за все на свете Я отвечаю головой. Нет выше долга, жарче страсти Стоять на том В труде любом! Спасибо, Родина, за счастье С тобою быть в пути твоем. За новым трудным перевалом — Вздохнуть С тобою заодно. И дальше в путь — Большим иль малым, Ах, самым малым — Все равно! Она моя – твоя победа, Она моя – твоя печаль, Как твой призыв: Со мною следуй, И обретай в пути, И ведай За далью – даль. За далью – даль!

До новой дали

Пора! Я словом этим начал Мою дорожную тетрадь. Теперь оно звучит иначе: Пора и честь, пожалуй, знать. Ах, эти длительные дали, Дались они тебе спроста. Читали – да. Но ждать устали: Когда ж последняя верста. А сколько дел, событий, судеб, Людских печалей и побед Вместилось в эти десять суток, Что обратились в десять лет! Все верно: в сроках не потрафил, Но я прошу высокий суд Учесть, что мне особый график Составлен был на весь маршрут. И что касается охвата Всего, что в памяти любой, — Суди по правде, как солдата, Что честно долг исполнил свой. Он воевал не славы ради. Рубеж не взял? И сам живой? Не представляй его к награде, Но знай – ему и завтра в бой. И что в пути минули сроки — И в том вины особой нет. Мои герои все в дороге, Да ты и сам не домосед. Ты сам, читатель, эти дали В пути проверил и постиг. В своем бывалом чемодане Держа порой и мой дневник. Душа моя принять готова Другой взыскательный упрек. Что ткань бедна: редка основа, Неровен бедный мой уток; Что, может быть, не ярки краски И не заманчив общий тон; Что ни завязки, Ни развязки — Ни по началу, ни потом… Ах, сам любитель я, не скрою, Чтоб с места ясен был вопрос — С приезда главного героя На новостройку иль в колхоз, Где непорядков тьма и бездна, Но прибыл с ним переворот, И героиня в час приезда Стоит случайно у ворот. Он холост, или же в разводе, Или с войны еще вдовец, Или от злой жены беглец, Иль академик-молодец, И все, что надо, – на подходе, Хоть не заглядывай в конец. Но сам лишен я этой хватки: И совесть есть, и лень, прости, В таком развернутом порядке Плетень художества плести. А потому и в книге этой — Признаться, правды не тая, — Того-другого – званья нету, Всего героев — ты да я, Да мы с тобой. Так песня спелась. Но, может, в ней отозвались Хоть как-нибудь наш труд и мысль, И наша молодость и зрелость, И эта даль, И эта близь? Что горько мне, что тяжко было И что внушало прибыль сил, С чем жизнь справляться торопила, — Я все сюда и заносил. И неизменно в эту пору, При всех изгибах бытия, Я находил в тебе опору, Мой друг и высший судия. Я так обязан той подмоге Великой – что там ни толкуй, — Но и тебя не прочу в боги, Лепить не буду новый культ. Читатель, снизу или сверху Ты за моей следишь строкой, Ты тоже – всякий на поверку, Бываешь – мало ли какой. Да, ты и лучший друг надежный, Наставник строгий и отец. Но ты и льстец неосторожный, И вредный, к случаю, квасец. И крайним слабостям потатчик, И на расправу больно скор. И сам начетчик И цитатчик, И не судья, А прокурор. Беда бедой твой пыл бессонный, Когда вдобавок ко всему Еще и книжкой пенсионной Ты обладаешь на дому. Не одному бюро погоды Спешишь ты всыпать поскорей, Хоть на почтовые расходы Идет полпенсии твоей. Добра желаючи поэту, Наставить пробуя меня, Ты пишешь письма в «Литгазету», Для «Правды» копии храня… И то не все. Замечу кстати: Опасней нет болезни той, Когда, по скромности, читатель, Ты про себя, в душе, – писатель, Безвестный миру Лев Толстой. Ох, вы, мол, тоже мне, писаки, Вот недосуг за стол засесть… Да, и такой ты есть и всякий, Но счастлив я, что ты, брат, есть! Не запропал, не стал дитятей, Что наша маменька-печать Ласкает, тешась: – Ах, читатель, Ах, как ты вырос – не достать! Сама пасет тебя тревожно (И уморить могла б, любя): – Ах, то-то нужно, то-то можно, А то-то вредно для тебя… Ты жив-здоров – и слава богу, И уговор не на словах: В любую дальнюю дорогу На равных следовать правах… Ты помнишь, я свой план невинный Представил с первого столбца: Прочти хотя б до половины, Авось – прочтешь и до конца. Прочел по совести. И что же: Ты книгу медленно закрыл, Вздохнул, задумался, похоже. Ну вот. А что я говорил? Прости, что шутка на помине, Когда всерьез не передать, Как нелегко и эту ныне Мне покидать свою тетрадь… Не то чтоб жаль, но как-то дико. Хоть этот миг — Желанный миг: Была тетрадь – и стала книга И унеслась дорогой книг. Уже не кинешься вдогонку За ней во все ее края… Так дочка дома – все девчонка, Вдруг – дочь. Твоя и не твоя. Скорбеть о том не много проку, Что низок детям отчий кров. Иное дело, с чем в дорогу Ты проводил родную кровь. И мне уже не возвратиться Назад, в покинутый предел. К моей строке или странице, Что лучше б мог, как говорится, Да не сумел. Иль не посмел. Тем преимуществом особым При жизни автор наделен: Все слышит сам, но, как за гробом, Уже сказать не может он, Какой бы ни был суд нелестный… Но если вправду он живой, Он в новый замысел безвестный Уже уходит с головой. И, распростившись с этой далью, Что подружила нас в пути, По счастью, к новому свиданью Уже готовлюсь я. Учти! Конца пути мы вместе ждали. Но прохлаждаться недосуг. Итак, прощай. До новой дали. До скорой встречи, Старый друг!

_1950–1960

Теркин на том свете

Тридцати неполных лет — Любо ли не любо — Прибыл Теркин На тот свет, А на этом Убыл. Убыл-прибыл в поздний час Ночи новогодней. Осмотрелся в первый раз Теркин в преисподней… Так пойдет – строка в строку — Вразворот картина. Но читатель начеку: – Что за чертовщина! – В век космических ракет, Мировых открытий — Странный, знаете, сюжет. – Да, не говорите!.. – Ни в какие ворота. – Тут не без расчета… – Подоплека не проста. – То-то и оно-то…

* * *

И держись: наставник строг — Проницает с первых строк… Ах, мой друг, читатель-дока, Окажи такую честь: Накажи меня жестоко, Но изволь сперва прочесть. Не спеши с догадкой плоской, Точно критик-грамотей, Всюду слышать отголоски Недозволенных идей. И с его лихой ухваткой Подводить издалека — От ущерба и упадка Прямо к мельнице врага. И вздувать такие страсти Из запаса бабьих снов, Что грозят Советской власти Потрясением основ. Не ищи везде подвоха, Не пугай из-за куста. Отвыкай. Не та эпоха — Хочешь, нет ли, а не та! И доверься мне по старой Доброй дружбе грозных лет: Я зазря тебе не стану Байки баять про тот свет. Суть не в том, что рай ли с адом, Черт ли, дьявол – все равно: Пушки к бою едут задом, — Это сказано давно… Вот и все, чем автор вкратце Упреждает свой рассказ, Необычный, может статься, Странный, может быть, подчас. Но – вперед. Перо запело. Что к чему — Покажет дело.

* * *

Повторим: в расцвете лет, В самой доброй силе Ненароком на тот свет Прибыл наш Василий. Поглядит – светло, тепло, Ходы-переходы — Вроде станции метро, Чуть пониже своды. Перекрытье – не чета Двум иль трем накатам. Вот где бомба ни черта Не проймет — Куда там! (Бомба! Глядя в потолок И о ней смекая, Теркин знать еще не мог, Что – смотря какая. Что от нынешней – случись По научной смете — Так, пожалуй, не спастись Даже на том свете.) И еще – что явь, что сон — Теркин не уверен, Видит, валенками он Наследил у двери. А порядок, чистота — Не приткнуть окурок. Оробел солдат спроста И вздохнул: – Культура… Вот такие бы везде Зимние квартиры. Поглядим – какие где Тут ориентиры. Стрелка «Вход». А «Выход»? Нет. Ясно и понятно: Значит, пламенный привет, — Путь закрыт обратный. Значит, так тому и быть, Хоть и без привычки. Вот бы только нам попить Где-нибудь водички. От неведомой жары В горле зачерствело. Да потерпим до поры, Не в новинку дело. Видит Теркин, как туда, К станции конечной, Прибывают поезда Изо мглы предвечной. И выходит к поездам, Важный и спокойный, Того света комендант — Генерал-покойник. Не один – по сторонам Начеку охрана. Для чего – судить не нам, Хоть оно и странно: Раз уж списан ты сюда, Кто б ты ни был чином, Впредь до Страшного суда Трусить нет причины. По уставу, сделав шаг, Теркин доложился: Мол, такой-то, так и так, На тот свет Явился. Генерал, угрюм на вид, Голосом усталым: – А с которым, – говорит, — Прибыл ты составом? Теркин – в струнку, как стоял, Тем же самым родом: – Я, товарищ генерал, Лично, пешим ходом. – Как так пешим? – Виноват. (Строги коменданты!) – Говори, отстал, солдат, От своей команды? Так ли, нет ли – все равно Спорить не годится. – Ясно! Будет учтено. И не повторится. – Да уж тут что нет, то нет, Это, брат, бесспорно, Потому как на тот свет Не придешь повторно. Усмехнулся генерал: – Ладно. Оформляйся. Есть порядок – чтоб ты знал — Тоже, брат, хозяйство. Всех прими да всех устрой — По заслугам место. Кто же трус, а кто герой — Не всегда известно. Дисциплина быть должна Четкая до точки: Не такая, брат, война, Чтоб поодиночке… Проходи давай вперед — Прямо по платформе. – Есть идти! — И поворот Теркин дал по форме. И едва за стрелкой он Повернул направо — Меж приземистых колонн — Первая застава. Тотчас все на карандаш: Имя, номер, дату. – Аттестат в каптерку сдашь, — Говорят солдату. Удивлен весьма солдат: – Ведь само собою — Не положен аттестат Нам на поле боя. Раз уж я отдал концы — Не моя забота. – Все мы, братец, мертвецы, А порядок – вот он. Для того ведем дела Строго – номер в номер, — Чтобы ясность тут была, Правильно ли помер. Ведь случалось иногда — Рана несмертельна, А его зашлют сюда, С ним возись отдельно. Помещай его сперва В залу ожиданья… (Теркин мельком те слова Принял во вниманье.) – Ты, понятно, новичок, Вот тебе и дико. А без формы на учет Встань у нас поди-ка. Но смекнул уже солдат: Нет беды великой. То ли, се ли, а назад Вороти поди-ка. Осмелел, воды спросил: Нет ли из-под крана? На него, глаза скосив, Посмотрели странно. Да вдобавок говорят, Усмехаясь криво: – Ты еще спросил бы, брат, На том свете пива… И довольны все кругом Шуткой той злорадной. Повернул солдат кру-гом: – Будьте вы неладны… Позади Учетный стол, Дальше – влево стрелки. Повернул налево – стоп, Смотрит: Стол проверки. И над тем уже Столом — Своды много ниже, Свету меньше, а кругом — Полки, Сейфы, Ниши; Да шкафы, Да вертлюги, Сзади, как в аптеке; Книг толстенных корешки, Папки, Картотеки. И решеткой обнесен Этот Стол кромешный И кромешный телефон (Внутренний, конечно). И доносится в тиши Точно вздох загробный: – Авто-био опиши Кратко и подробно… Поначалу на рожон Теркин лезть намерен: Мол, в печати отражен, Стало быть, проверен. – Знаем: «Книга про бойца». – Ну так в чем же дело? – «Без начала, без конца» — Не годится в «Дело». – Но поскольку я мертвец… – Это толку мало. – …то не ясен ли конец? – Освети начало. Уклоняется солдат: – Вот еще обуза: Там же в рифму все подряд, Автор – член союза… – Это – мало ли чего, Той ли меркой мерим. Погоди, и самого Автора проверим… Видит Теркин, что уж тут И беда, пожалуй: Не напишешь, так пришьют От себя начало. Нет уж, лучше, если сам. И у спецконторки Примостившись, написал Авто-био Теркин.

* * *

По графам: вопрос – ответ. Начал с предков — Кто был дед. «Дед мой сеял рожь, пшеницу, Обрабатывал надел. Он не ездил за границу, Связей также не имел. Пить – пивал. Порой без шапки Приходил, в сенях шумел. Но, помимо как от бабки, Он взысканий не имел. Не представлен был к награде, Не был дед передовой. И отмечу правды ради — Не работал над собой. Уклонялся. И постольку Близ восьмидесяти лет Он не рос уже нисколько, Укорачивался дед…»