Стихотворения. Поэмы

Корнилов Борис Петрович

* * *

Ночь окна занавесила, но я заснуть не мог, мне хорошо, мне весело, что я не одинок. Мне поле песню вызвени, колосья-соловьи, что в Новгороде, Сызрани товарищи мои.

15 ноября 1934

Прощание

На краю села большого — пятистенная изба… Выйди, Катя Ромашова, — золотистая судьба. Косы русы, кольца, бусы, сарафан и рукава, и пройдет, как солнце в осень, мимо песен, мимо сосен, — поглядите, какова. У зеленого причала всех красивее была, — сто гармоник закричало, сто девчонок замолчало — это Катя подошла. Пальцы в кольцах, тело бело, кровь горячая весной, подошла она, пропела: — Мир компании честной. Холостых трясет и вдовых, соловьи молчат в лесу, полкило конфет медовых я Катюше поднесу. — До свидания, — скажу, я далеко ухожу… Я скажу, тая тревогу: — Отгуляли у реки, мне на дальнюю дорогу ты оладий напеки. Провожаешь холостого, горя не было и нет, я из города Ростова напишу тебе привет. Опишу красивым словом, что разлуке нашей год, что над городом Ростовом пролетает самолет. Я пою разлуке песни, я лечу, лечу, лечу, я летаю в поднебесье — петли мертвые кручу. И увижу, пролетая, в светло-розовом луче: птица — лента золотая — на твоем сидит плече. По одной тебе тоскую, не забудь меня — молю, молодую, городскую никогда не полюблю… И у вечера большого, как черемуха

встает, плачет Катя Ромашова, Катя песен не поет. Провожу ее до дому, сдам другому, молодому. — До свидания, — скажу, — я далёко ухожу… Передай поклоны маме, попрощайся из окна… Вся изба в зеленой раме, вся сосновая она, петухами и цветами разукрашена изба, колосками, васильками — сколь искусная резьба! Молодая яблонь тает, у реки поет народ, над избой луна летает, Катя плачет у ворот.

17 ноября 1934

Как от меда у медведя зубы начали болеть

Вас когда-нибудь убаюкивали, мурлыкая? Песня маленькая, а забота у ней великая, на звериных лапках песенка, с рожками, с угла на угол ходит вязаными дорожками. И тепло мне с ней и забавно до ужаса… А на улице звезды каменные кружатся… Петухи стоят, шеи вытянуты, вальцы скрючены, в глаз клевать с малолетства они приучены. И луна щучьим глазом плывет замороженным, елка мелко дрожит от холода телом скореженным, а над елкою мечется птица черная, птица дикая, только мне хорошо и уютно: песня трется о щеку, мурлыкая.

* * *

Спи, мальчишка, не реветь — по садам идет медведь, меду жирного, густого, хочет сладкого медведь. А за банею подряд ульи круглые стоят, все на ножках на куриных, все в соломенных платках, а кругом, как на перинах, пчелы спят на васильках. Спят березы в легких платьях, спят собаки со двора, пчеловоды на полатях, и тебе заснуть пора. Спи, мальчишка, не реветь, заберет тебя медведь, он идет на ульи боком, разевая старый рот, и в молчании глубоком прямо горстью мед берет, прямо лапой, прямо в пасть он пропихивает сласть. И, конечно, очень скоро наедается, ворча. Лапа толстая у вора вся намокла до плеча. Он сосет ее и гложет, отдувается: капут, — он полпуда съел, а может, не полпуда съел, а пуд. Полежать теперь в истоме волосатому сластене. Убежать, пока из Мишки не наделали колбас, захватив себе под мышку толстый улей про запас. Спит во тьме собака-лодырь, спят в деревне мужики, через тын, через колоды до берлоги, напрямки он заплюхал, глядя на ночь, волосатая гора, Михаил — медведь — Иваныч, — и ему заснуть пора. Спи, мальчишка — не реветь — не ушел еще медведь, а от меда у медведя зубы начали болеть. Боль проникла как проныра, заходила ходуном, сразу дернуло, заныло в зубе правом коренном. Засвистело, затрясло, щеку набок разнесло. Обмотал ее рогожей, потерял медведь покой, был медведь — медведь пригожий, а теперь на что похожий — с перевязанной щекой, некрасивый, не такой. Скачут елки хороводом, ноет пухлая десна, где-то бросил улей с медом — не до меду, не до сна, не до сладостей медведю, не до радостей медведю.

* * *

Спи, мальчишка, не реветь, зубы могут заболеть. Шел медведь, стонал медведь, дятла разыскал медведь. Это щеголь в птичьем свете, в красном бархатном берете, в тонком черном пиджаке, с червяком в одной руке. Нос у дятла весь точеный, лакированный, кривой, мыт водою кипяченой, свежей высушен травой. Дятел знает очень много, он медведю сесть велит, дятел спрашивает строго: — Что у вас, медведь, болит? Зубы? Где? — С таким вопросом он глядит медведю в рот и своим огромным носом у медведя зуб берет. Приналег и сразу грубо, с маху выдернул его… Что медведь — медведь без зуба? Он без зуба ничего. Не дерись и не кусайся, бойся каждого зверька, бойся волка, бойся зайца, бойся хмурого хорька. Скучно — в пасти пустота, разыскал медведь крота. Подошел к медведю крот, поглядел медведю в рот, а во рту медвежьем душно, зуб не вырос молодой — крот сказал медведю: нужно зуб поставить золотой. Спи, мальчишка, надо спать, в темноте медведь опасен, он на всё теперь согласен, только б золото достать. Крот сказал ему: покуда подождите, милый мой. Я вам золота полпуда накопаю под землей. И уходит крот горбатый, и в полях до темноты роют землю, как лопатой, ищут золото кроты. Ночью где-то в огородах откопали самородок. Спи, мальчишка, не реветь, ходит радостный медведь, щеголяет зубом свежим, пляшет Мишка молодой, и горит во рту медвежьем зуб веселый золотой. Всё синее, всё темнее над землей ночная тень. Стал медведь теперь умнее, чистит зубы каждый день, много меду не ворует, ходит пухлый и не злой и сосновой пломбирует зубы белые смолой. Спи, мальчишка, не реветь, засыпает наш медведь, спят березы, толстый крот спать приходит в огород. Рыба сонная плеснула, дятлы вымыли носы и заснули. Всё заснуло — только тикают часы…

1934

Елка

Рябины пламенные грозди, и ветра голубого вой, и небо в золотой коросте над неприкрытой головой. И ничего — ни зла, ни грусти. Я в мире темном и пустом, лишь хрустнут под ногою грузди, чуть-чуть прикрытые листом. Здесь все рассудку незнакомо, здесь делай все — хоть не дыши, здесь ни завета, ни закона, ни заповеди, ни души. Сюда как бы всего к истоку, здесь пухлым елкам нет числа. Как много их… Но тут же сбоку еще одна произросла, еще младенец двухнедельный, он по колено в землю врыт, уже с иголочки, нательной зеленой шубкою покрыт. Так и течет, шумя плечами, пошатываясь, ну, живи, расти, не думая ночами о гибели и о любви, что где-то смерть, кого-то гонят, что слезы льются в тишине и кто-то на воде не тонет и не сгорает на огне. Живи — и не горюй, не сетуй, а я подумаю в пути: быть может, легче жизни этой мне, дорогая, не найти. А я пророс огнем и злобой, посыпан пеплом и золой, — широколобый, низколобый, набитый песней и хулой. Ходил на праздник я престольный, гармонь надев через плечо, с такою песней непристойной, что богу было горячо. Меня ни разу не встречали заботой друга и жены — так без тоски и без печали уйду из этой тишины. Уйду из этой жизни прошлой, веселой злобы не тая, — и в землю втоптана подошвой — как елка — молодость моя.

1934

Прадед

Сосны падают с бухты-барахты, расшибая мохнатые лбы, из лесов выбегая на тракты, телеграфные воют столбы. Над неслышной тропою свисая, разрастаются дерева, дует ветра струя косая, и токуют тетерева. Дым развеян тяжелым полетом одряхлевшего глухаря, над прогалиной, над болотом стынет маленькая заря. В атом логове нечисти много — лешаки да кликуши одни, ночью люди не нашего бога золотые разводят огни. Бородами покрытые сроду, на высокие звезды глядят, молча греют вонючую воду и картофель печеный едят. Молча слушают: ходит дубрава — даже оторопь сразу берет, и налево идет, и направо и ревет, наступая вперед. Самый старый, огромного роста, до бровей бородат и усат, под усами, шипя, как береста, ядовитый горит самосад. Это черные трупы растений разлагаются на огне, и мохнатые, душные тени подступают вплотную ко мне. Самый старый — огромный и рыжий, прадед Яков идет на меня по

сугробу, осиновой лыжей по лиловому насту звеня. Он идет на меня, как на муки, и глаза прогорают дотла, горячи его черные руки, как багровая жижа котла. — Прадед Яков… Под утро сегодня здесь, над озером, Керженца близ, непорочная сила господня и нечистая сила сошлись. Потому и ударила вьюга, черти лысые выли со зла, и — предвестница злого недуга — лихоманка тебя затрясла. Старый коршун — заела невзгода, как медведь, подступила, сопя. Я — последний из вашего рода — по ночам проклинаю себя. Я такой же — с надежной ухваткой, с мутным глазом и с песней большой, с вашим говором, с вашей повадкой, с вашей тягостною душой. Старый черт, безобразник и бабник, дни, по-твоему, наши узки, мало свиста и песен похабных, мало горя, не больше тоски. Вы, хлебавшие зелья вдосталь, били даже того, кто не слаб, на веку заимели до ста щекотливых и рыжих баб. Много тайного кануло в Каму, в черный Керженец, в забытье, но не имет душа твоя сраму, прадед Яков — несчастье мое. Старый коршун — заела невзгода, как медведь, подступила, сопя. Я — последний из вашего рода — по ночам проклинаю себя. Я себя разрываю на части за родство вековое с тобой, прадед Яков — мое несчастье, — снова вышедший на разбой. Бей же, взявший купца на мушку, деньги в кучу, в конце концов сотню сунешь в церковную кружку: — На помин убиенных купцов, — а потом у своей Парани — гармонисты, истошный крик — снова гирями, топорами разговоры ведет старик. Хлещет за полночь воплем и воем, вы гуляете — звери — ловки, вас потом поведут под конвоем через несколько лет в Соловки. Вы глаза повернете косые, под конец подводя бытие, где огромная дышит Россия, где рождение будет мое.

1934

Командарм

Вот глаза закроешь — и полвека на рысях, пройдет передо мной, половина жизни человека, дымной опаленная войной. Вот глаза закроешь только — снова синих сабель полыхает лед, и через Галицию до Львова конница Республики идет. Кони в яблоках и вороные, дробь копыт размашистых глуха, запевают песню головные, все с кубанским выходом на hа: hады отовсюду, но недаром длинных сабель развернулся ряд, бурка крыльями над командармом, и знамена грозные горят. Под Воронежем и под Касторной все в пороховом дыму серо, и разбиты Мамонтов и черный наголову генерал Шкуро. Это над лошажьей мордой дикой на врага, привстав на стремена, саблею ударила и пикой полстраны, коли не вся страна. Сколько их сияло, сабель острых, сколько пик поломано — о том может помнить Крымский полуостров, Украина, и Кубань, и Дон. Не забудем, как в бою угарно, как ходили красные полки, как гуляла сабля командарма — продолжение его руки. Командарм — теперь такое дело — свищет ветер саблею кривой, пятьдесят сражений пролетело над твоею славной головой. И опять — под голубою высью через горы, степи и леса, молодость раскачивая рысью, конные уходят корпуса. Песня под копытами пылится, про тебя дивизия поет — хлеборобу ромбы на петлицы только революция дает. Наша революция, что с бою все взяла, чей разговор не стих, что повсюду и всегда с тобою силою луганских мастерских. И когда ее опять затронут яростным дыханием огня — хватит песен, сабель и патронов, за тобой мы сядем на коня и ударим: — С неба полуденного… Свистнут пальцы с левого крыла — это значит — песня про Буденного впереди Конармии пошла.

1934

«Под утро подморозило немного…»

Под утро подморозило немного, еще не все проснулись — тишина, по городу трамвайная дорога веселым снегом запорошена. Голы сады — и вот зимы начало, с Балтийского корыта холода, и невская темнела, заскучала, забегала (не вырваться) вода. Иду, свищу… Мне весело, не тесно. Я сызнова люблю тебя, зима, и красными на белом повсеместно меня в пути приветствуют дома, плакатами, и флагами, и светом меня зима приветствует в пути, и над районным Выборгским Советом и над заводом имени Марти. Зима пришла, зима прогнала осень, ее приход отпраздновал завод, и по Литейному, дом 48, где девушка любимая живет. Она еще вчера мне показала на пламенный и светлый Ленинград, на шелковые флаги у вокзала, на эти крылья, машущие в лад. И глядя на огней огромных пятна, на яркое полотнище крыла, ее любовь и радость мне понятна, хорошая, веселая была. А снег летел, подули ветры хором, сдувая копоть дымную и вонь, — как не гордиться городом, в котором всех революций клокотал огонь, в котором пели: на себя надейся, — в котором на расстрел и на штыки и шли и падали красногвардейцы, и шли и падали большевики. В котором мы работали и пели в метелицу, в распутицу, в дыму и делали по стольку за недели — за месяцы не сделать никому. Зима пришла. Но что нам страшно, людям, в твоих снегах и в холоде твоем — и мы живем, работаем и любим, горюем, радуемся и поем.

1934

Мама

Ну, одену я — одёжу — новую, парадную… Ну, приеду — Что скажу? Чем тебя порадую? Золотыми ли часами? Молодыми ли усами? Встреча добрая такая — по часам и по усам, ты узнаешь, дорогая, — зарабатываю сам. Помнишь, ты меня родила, на руках меня носила и счастливою была. Ты всегда меня просила — будь моя утеха-сила, — и Борисом назвала. Помнишь, ты меня кормила и слезою хлеб солила и картошки напекла — полагаю, не забыла, сколько горя в жизни было как печальная была. Ты, наверно, постарела. (Постареем, мама, все.) Красота твоя сгорела на июльской полосе. Скоро я к тебе приеду — рослый, шляпа на боку, прямо к жирному обеду, к золотому молоку. Я пройду красивым лугом, как и раньше — молодцом, вместе с мамой, вместе с другом, вместе с ласковым отцом. Я скажу, а вы поверьте, плача, радуясь, любя, никогда — до самой смерти не забуду я тебя.

<1935>

Из автобиографии

Мне не выдумать вот такого, и слова у меня просты — я родился в деревне Дьяково, от Семенова — полверсты. Я в губернии Нижегородской в житие молодое попал, земляной покрытый коростой, золотую картошку копал. Я вот этими вот руками землю рыл и навоз носил, и по Керженцу и по Каме я осоку-траву косил. На твое, земля, на здоровье, теплым жиром, земля, дыши, получай лепешки коровьи, лошадиные голяши. Чтобы труд не пропал впустую, чтобы радость была жива — надо вырастить рожь густую, поле выполоть раза два. Черноземное поле на озимь всё засеять, заборонить, сеять — лишнего зернышка наземь понапрасну не заронить. Так на этом огромном свете прорастала моя судьба, вся зеленая, словно эти подрастающие хлеба. Я уехал. Мне письма слали о картофеле, об овсе, о свином золотистом сале, — как одно эти письма все. Под одним существуя небом, я читал, что овсу капут… Как у вас в Ленинграде с хлебом и по скольку рублей за пуд? Год за годом мне письма слали о картофеле, об овсе, о свином золотистом сале, — как одно эти письма все. Под одним существуя небом, Я читал, что овсу капут… Как у вас в Ленинграде с хлебом И по сколько рублей за пуд? Год за годом Мне письма слали О картофеле, Об овсе, О свином золотистом сале, — Как одно эти письма все. Под одним существуя небом, Я читал, что в краю таком мы до нового хлеба с хлебом, со свининою, с молоком, что битком набито в чулане… Как у вас в Ленинграде живут? Нас, конечно, односельчане все зажиточными зовут. Наше дело теперь простое — ожидается урожай, в гости пить молоко густое обязательно приезжай… И порадовался я с ними, оглядел золотой простор, и одно громадное имя повторяю я с этих пор. Упрекните меня в изъяне, год от году мы всё смелей, все мы гордые, мы, крестьяне, дети сельских учителей. До тебя, моя молодая, называя тебя родной, мы дошли, любя, голодая, слезы выплакав все до одной.