Стихотворения. Поэмы

Корнилов Борис Петрович

< 1935>

«Яхта шла молодая, косая…»

Яхта шла молодая, косая, серебристая вся от света — гнутым парусом срезая тонкий слой голубого ветра. В ноздри дунул соленый запах — пахло островом, морем, Лахтой… На шести своих тонких лапах шли шестерки вровень с яхтой. Не хватало весел и лодок — с вышек прыгали прямо в воду, острой ласточкой пролетая над зелеными островами, и дрожала вода золотая, вся исколотая прыгунами. Задыхаясь и завывая, к стадиону летели трамваи, все от фабрик и от заводов к стадиону, где легкий отдых. К стадиону, где каждый стайер. Каждый спринтер — литейщик, слесарь. Пролетает, как в птичьей стае, своего не чувствуя веса. И трамваи у стадиона встанут враз. Их трясет лихорадка. Их маршруты: Труд — Оборона, — наверху обозначены кратко. Мы маршрут и без этого знали, мы сдаем нашей силы пробу, и прибывшие парни сняли заводскую, черную робу. Вот вам классовый ветра анализ, наша легкая сила живая, снова девушки засмеялись, рыбьей стайкою проплывая. Солнце пышет веселым жаром, покрывая плечи загаром, похваляясь плеч желтизною (то ли будет через неделю), я почувствую, что весною года

на три я молодею. Пойте песню. Она простая. Пойте хором и под гитару. Пусть идет она, вырастая, к стадиону, к реке, к загару. Пусть поет ее, проплывая мимо берега, мимо парка, вся скользящая, вся живая, вся оранжевая байдарка.

<1935>

«Спичка отгорела и погасла…»

Спичка отгорела и погасла — Мы не прикурили от нее, А луна — сияющее масло — Уходила тихо в бытие. И тогда, протягивая руку, Думая о бедном, о своем, Полюбил я горькую разлуку, Без которой мы не проживем. Будем помнить грохот на вокзале, Беспокойный, Тягостный вокзал. Что сказали, Что недосказали, Потому что поезд побежал. Все уедем в пропасть голубую. Скажут будущие: молод был, Девушку веселую, любую, Как реку весеннюю любил… Унесет она И укачает, И у ней ни ярости, ни зла, А впадая в океан, не чает, Что меня с собою унесла. Вот и всё. Когда вы уезжали, Я подумал, Только не сказал, О реке подумал, О вокзале, О земле, похожей на вокзал.

<1935>

У меня была невеста

У меня была невеста, Белокрылая жена. К сожаленью, неизвестно, Где скитается она: То ли в море, То ли в поле, То ли в боевом дыму, — Ничего не знаю боле И тоскую потому. Ты кого нашла, невеста, Песней чистою звеня, Задушевная, заместо Невеселого меня? Ты кого поцеловала У Дуная, У Оки, У причала, У обвала, У обрыва, У реки? Он какого будет роста, Сколько лет ему весной, Подойдет ли прямо, просто Поздороваться со мной! Подойдет — Тогда, конечно, Получай, дружок, зарок: Я скажу чистосердечно, Чтобы он тебя берег, Чтобы ты не знала горя, Альпинистка — на горе, Комсомолка — где-то в море Или, может, в Бухаре.

<1935>

Сын

Только голос вечером услышал, молодой, веселый, золотой, ошалелый, выбежал — не вышел — побежал за песенкой за той. Тосковать, любимая, не стану — до чего кокетливая ты, босоногая, по сарафану красным нарисованы цветы. Я и сам одетый был фасонно: галифе парадные, ремни, я начистил сапоги до звона, новые, шевровые они. Ну, гуляли… Ну, поговорили, — по реке темнее и темней, — и уху на первое варили мы из красноперых окуней. Я от вас, товарищей, не скрою: нет вкусней по родине по всей жаренных в сметане — на второе — неуклюжих, пышных карасей. Я тогда у этого привала подарил на платье кумачу. И на третье так поцеловала — никаких компотов не хочу. Остальное молодым известно, это было ночью, на реке, птицы говорили интересно на своем забавном языке. Скоро он заплачет, милый, звонко, падая в пушистую траву. Будет он похожий на соменка, я его Семеном назову. Попрошу чужим не прикасаться, побраню его и похвалю, выращу здорового красавца, в летчики его определю. Постарею, может, поседею, упаду в тяжелый, вечный сон, но надежду все-таки имею, что меня не позабудет он.

<1935>

Красная Поляна

А склон у горы ледниками расшит, внизу, под горою, сосна и самшит, река прорычала медведем, и где-то внизу пробегают леса, и скоро, наверное, мы (в полчаса) до Красной Поляны доедем. И облако в гору гремит, как прибой, и песня со мной молодая. Мы бегаем, воздух такой голубой, высокогорный глотая, звенящему солнцу поем дифирамб, и лесу, и морю, недаром — мы плаваем в море, идем по горам, покрытые синим загаром. Пойдем, мимоходом с тобой говоря, что наши и лес, и река, и моря, и горы до самой вершины, что наши на эту планету права, уверены — это не только слова, конечно — ненарушимы. Но скоро стемнеет — поедем домой по берегу Черного моря, — обрызганы пылью смешной, водяной, не зная ни скорби, ни горя. И плавай, и радуйся, и хохочи, и плечи твои загорели — поет (комсомолка, наверно) в ночи: «Люблю, приходи поскорее». Поет про любовную муку-беду, что милый — изменник и шалый, — мне жалко певунью: пожалуй, приду, вдвоем веселее, пожалуй.

<1935>

«Мы, маленькие, все-таки сумели…»

Люблю свою бедную землю,

Потому что иной не видал.

О. М. [3]

Мы, маленькие, все-таки сумели, и вышли из тяжёлых подземелий вот в эту голубую красоту. И ласточки и голуби поют там, а песня непонятна и легка — хозяюшка, наверно, для уюта нам небольшие стелет облака. Мы разбираемся в ее законе — она для нас планеты нашей треть, где девушки и дерево и кони, предоставляет сразу осмотреть. И бережно спускает на равнину, которую я все же не покину, не изменю ни лесу, ни траве, хотя земля по-прежнему сурова, хотя красиво облака сырого еще роса горит на голове. Знать, потому, что весело доныне, привык я просыпаться поутру. На этой мягкой, ласковой равнине я облако, не мешкая, сотру. Знать, потому, что я хочу учиться, как на траве пушистые лежат ворчливые медведи и волчицы, А я люблю волчат и медвежат. Я радуюсь — мне весело и любо, что навсегда я все-таки земной, и что моя зазноба и голуба опять гуляет вечером со мной.

3

Но люблю мою бедную землю, / Оттого, что иной не видал. — О. М. Мандельштам. «Только детские книги читать…» (Примеч. верстальщика.)

10 августа 1935

Собака

Я крадусь, мне

б до конца прокрасться, сняв подкованные сапоги, и собака черного окраса у моей сопутствует ноги. Мы идем с тобой, собака, прямо в этом мире, полном тишины, — только пасть, раскрытая как яма, зубы, как ножи, обнажены. Мне товарищ этот без обмана — он застыл, и я тогда стою: злая осторожность добермана до конца похожа на мою. Он врага почуял. Тихой сапой Враг идет, длинна его рука, и когда товарищ двинет лапой, я его спускаю с поводка. Не уйти тогда тому, не скрыться и нигде не спрятаться, поверь, — упадет и пискнет, словно крыса: побеждает зверя умный зверь. Пес умен, силен, огромен, жарок… Вот они — под пули побегут. Сколько доберманов и овчарок нам границу нашу берегут? Сколько их, прекрасных и отличных? Это верный боевой отряд. Вам о псе расскажет пограничник, как о человеке говорят. Вдруг война, с погибелью, с тоскою, посылает пулю нам свою, — и, хватаясь за ветер рукою, я от пули упаду в бою. И кавалерийские фанфары вдруг запели около меня… Знаю я — собаки-санитары вызволят меня из-под огня. Добрый доктор рану перевяжет, впрыснута для сердца камфара. «Поправляйтесь, мой милейший», — скажет, и другого вносят фельдшера. Через месяц я пройдусь, хромая, полюбуюсь на сиянье дня, и собака, словно понимая, поглядит с любовью на меня. Погуляю, силы все потрачу и устану — сяду на траве, — улыбнусь, а может быть, заплачу и поглажу пса по голове.

<1936>

Память

По улице Перовской иду я с папироской, пальто надел внакидку, несу домой халву; стоит погода — прелесть, стоит погода роскошь, и свой весенний город я вижу наяву. Тесна моя рубаха, и расстегнул я ворот, и знаю, безусловно, что жизнь не тяжела — тебя я позабуду, но не забуду город, огромный и зеленый, в котором ты жила. Испытанная память, она моя по праву, — я долго буду помнить речные катера, сады, Елагин остров и Невскую заставу, и белыми ночами прогулки до утра. Мне жить еще полвека, — ведь песня не допета, я многое увижу, но помню с давних пор профессоров любимых и университета холодный и веселый, уютный коридор. Проснулся город, гулок, летят трамваи с треском… И мне, — не лгу, поверьте, — как родственник, знаком и каждый переулок, и каждый дом на Невском, Московский, Володарский и Выборгский райком. А девушки… Законы для парня молодого написаны любовью, особенно весной, — гулять в саду Нардома, знакомиться — готово… Ношу их телефоны я в книжке записной. Мы, может, постареем и будем стариками, на смену нам — другие, и мир другой звенит, но будем помнить город, в котором каждый камень, любой кусок железа навеки знаменит.

<1936>

Туес

На покосе между кочек трясогузки гнезда вьют, сто кузнечиков стрекочут, десять тысяч птиц поют. Мы идем большой травою, каждый силу не таит, и над мокрой головою солнце ястребом стоит. Белоус берет с размаху в ночь отбитая коса, вся в поту моя рубаха, неподвижны небеса. Скоро полдень. Пить охота. Лечь бы в тень в стороне… Тяжела косцов работа, только соль седьмого пота оседает на спине… Только жажда… Только птица смотрит на землю с высот. Что же Анна, еретица, квас и воду не несет? Завела такую моду — в туеске носила воду… Приходи скорей к усатым, целовать тебя готов — в сарафане полосатом, восемнадцати годов. Мы тебя заждались, Анна, и, тоскуя и любя, каждый парень непрестанно вспоминает про тебя. Край зеленый, край мой родный, улетевшие года, прямо со льду квас холодный, родниковая вода. Часто вижу я воочью наши светлые края, вспоминаю часто ночью — где же Аннушка моя? Где, в каких туманах кроясь, опадает наземь лес, где твоя коса по пояс, твой берестяной туес? Мне недавно рассказали, и прослушал я в тоске, что видали на вокзале нашу Аннушку в Москве. Рассказали мне туманно, что горда своей красой, что осоку наша Анна нынче косит не косой, а машиною мудреной: как машина побежит, так за Анной пласт зеленый, словно путь-тропа лежит. Помнишь, Анна? У кургана ты совсем была не той. Мне теперь сказали: «Анна носит орден золотой». Анна, слушай: тяжело мне, я от вас теперь вдали, ты меня хоть мельком вспомни и посылку мне пришли. Шли мы вместе, шли мы в ногу, я посылке буду рад — запакуй туес в дорогу, адресуй на Ленинград. Очень тяжко расставаться, но, тоскуя и скорбя, я им буду любоваться, вспоминая про тебя.

1936

Путь корабля

Хорошо запеть, влюбиться — все печали далеки. Рвутся с наших плеч, как птицы, синие воротники. Ты про то запой, гитара, как от нашей от земли на моря земного шара отплывают корабли. Нас мотает и бросает зыбью грозной и рябой, и летит волна косая, дует ветер голубой. Впереди морские дали, кренит набок на бегу, и остались наши крали на далеком берегу. Как у девушек бывает — не всегда им быть одним, к ним другие подплывают и причаливают к ним. Только, помнится, отчаен при разлуке наш наказ — мы вернемся, и отчалят очень многие от вас.