Стихотворения. Рассказы. Малостранские повести
Шрифт:
– Прошу прощения,- говорю я.
Никто не обращает на меня внимания. Живописец сидит у мольберта, подперев голову рукой, жена согнулась над стиральной доской, в руке у нее какая-то тряпка. Только Пепик оглянулся на меня, высунул язык и снова отвернулся; он переводит взгляд с отца на мать. Надо делать вид, что я не замечаю выходок Пепика, тогда он сам перестанет озорничать… Меня обнюхивает маленькая черная собачонка. Она не лает, видно, еще слишком молода.
– Прошу прощения,- повторяю я громко.
– А, сосед… извините, я думал, что вошла прислуга.
Надо вести себя как можно непринужденнее.
– Спасибо. Мы ведь уже знакомы, хозяина я знаю, сыночка вашего тоже, да и вас, сударыня, видел мельком. Разрешите представиться, сударыня: доктор прав Крумловский.
Тощая, увядшая блондинка неловко кланяется. Она похожа при этом на деревянную марионетку, согнувшуюся пополам.
На лице ее написано смущение. Я говорю:
– Пан Августа говорил мне, что вы смущены этим случаем с постелью. Хе-хе! Пустяки! Между соседями это ничего не значит!
Она снова словно переламывается пополам.
Меня приглашают сесть и спрашивают, как мне нравится на новой квартире. Я отвечаю, что очень нравится, только вот ночью… И я рассказываю о соловье.
– Ах, вот как, соловей! А я его и не слышал!
– Как же тебе слышать, когда ты был пьян в стельку! – вставляет жена своим резким сопрано.
– Я-то? Немного выпил…
– Это, по-твоему, немного? Поглядите, пан доктор! – И, закатав рукав, она показывает синяки.- У меня было много женихов, все по мне с ума сходили, а я вышла вот за такого… Эх ты!
Воспитание у супруги живописца, примерно как у какой-нибудь лавочницы. Я в замешательстве. Замечаю, что она действительно шепелявит. Вот она принялась обтирать пыль, не обращая на меня ни малейшего внимания.
– М-да, вышел казус, паи доктор,- говорит живописец и старается улыбнуться, но это у него плохо выходит.- Я побывал в шести трактирах и в каждом выпивал всего по рюмке, а после сразу пошел домой. Но с выпивкой мне не везет: я хороший человек, а как выпью, становлюсь совсем другим, и этот другой пьет все больше, а потом делает глупости. Но я-то тут при чем? – И он принужденно усмехается.
– Изредка выпить не вредно, даже полезно,- говорю я.- Лютер указывает…- Но я пугаюсь и не доканчиваю фразы. Мне показалось, что мокрая тряпка вот-вот угодит в меня.- Соловей меня вчера просто измучил,- меняю я тему. Собачка тем временем жует мои брюки. Я подавляю в себе желание пнуть ее ногой, но сидеть мне неудобно.
– Слышали бы вы меня, это здорово, верно, Анна? – Анна молчит.- Я умею пускать трели, как настоящий соловей. Иногда мне откликаются несколько соловьев, и получается настоящий концерт. Вы сами услышите.
Если он когда-нибудь сделает это, я его застрелю!
– Я думал, вы пейзажист, а вы портретист,- говорю я. На мольберте у него холст с какой-то фигурой.
– Приходится писать святых, ради заработка. Напишешь три красные или
Чем я похож на него, ворую я, что ли? Я спешу перевести разговор на другое, например, на Пепика, надо завоевать его симпатию.
– Пепик, поди сюда, ко мне.
– Отстань, дурень! – отвечает мне Пепик.
Пепик получает от отца подзатыльник. Я чувствую, что краснею.
– Да ведь хозяйка сказала сегодня маменьке, что этот доктор какой-то дурень,- хнычет Пепик.- Правда, маменька?
– Замолчи!
Хозяйка сказала, что я дурень!
– Поди сюда, Пепик, поди ко мне,- говорю я каким-то ненатуральным голосом.
Мальчик, хныча, подходит и становится у меня между колен. Как это забавляют детей? Ага!
– Дай ручку. Этот пальчик варит, этот жарит, этот печет, этот приговаривает: «Дай кусочек!» -этот ему в ответ…
Мальчик не смеется.
– Это папа, это мама, это дедка, это баба, это…- Дальше я не знаю. Мальчик молчит как пень.- Постой, Пепик, я тебе задам загадку. Что это такое: я зеленая, но не трава, лысая, но не пол, желтая, но не воск, с хвостом, но не собака… Что это такое?
– Не знаю…
Я хочу сказать ему ответ, но убеждаюсь, что и сам не знаю. Загадку помню, а ответ забыл!
~ Ну, скажи еще какую-нибудь глупость,- понукает меня Пепик.
Я встаю, словно не слыша его, и прощаюсь.
– Ну, мне пора заниматься. Вон уже двенадцатый час.
– Нет,- возражает живописец.- Наши часы спешат не меньше, чем на полчаса.
– Не спешат! – отрезает Августиха.- Вчера я щеткой передвинула на них стрелки точно и поставила по башенным часам, когда те били.
Потом они говорят, что очень рады моему визиту, и просят заходить почаще. Мы, мол, наверняка будем добрыми соседями.
Хотел бы я знать, почему меня назвали дурнем.
В коридоре я поздоровался с какой-то женщиной, по-видимому, дочерыо домохозяина. Она уже совсем немолода.
– Цу что, шепелявила? – осведомляется кондукторша.
– Шепелявила.
– Значит, у них сейчас есть деньги. Когда они сидят без гроша, она говорит совсем нормально.
Кондукторша, видать, изрядная сплетница.
– Когда вы шли сюда, Провазник высунулся из окна и глядел на вас.
Я смотрю наверх, и мне кажется, что вижу там худое, желтое, как воск, лицо. Больше ничего не видно. Кондукторша снова справляется, не нужно ли мне чего-нибудь. Мое «нет» звучит немного раздраженно. А нельзя ли оставить Каченку в моей комнате, спрашивает затем кондукторша. Ей нужно сбегать в лавку, она тотчас вернется. Если Каченку оставить одну, она расплачется.