Стихотворения

Набоков Владимир Владимирович

325. РОЖДЕСТВО ^{*}

Свеча прозрачная мигает. В окно синеет Рождество. Где ты живешь? Где пробегает дыханье платья твоего? И у шарахнувшейся двери какого гостя средь гостей встречают бархатные перья твоих стремительных бровей? А помнишь — той зимой старинной, — как жадно ты меня ждала, как елка выросла в гостиной и лапой в зеркало вросла. На лесенке, чуть прикасаясь рукою к моему плечу, другую тянешь, зажигая свечу на ветке об свечу. Горят под золотистым газом лучи раскинутых ключиц, а елка — в дымчатых алмазах, в

дрожанье льющихся зарниц. И спрыгиваешь со ступени — как бы вдоль сердца моего, — и я один… Мигают тени. В окно синеет Рожество. Свеча сияющая плачет, и уменьшенный образ твой течет жемчужиной горячей, жемчужиною восковой. <25 декабря 1923>

326. КУБЫ ^{*}

Сложим крылья наших видений. Ночь. Друг на друга дома углами валятся. Перешиблены тени. Фонарь — сломанное пламя. В комнате деревянный ветер косит мебель. Зеркалу удержать трудно стол, апельсины на подносе. И лицо мое изумрудно. Ты — в черном платье, полет, поэма черных углов в этом мире пестром. Упираешься, траурная теорема, в потолок коленом острым. В этом мире страшном, не нашем, Боже, буквы жизни и целые строки наборщики переставили. Сложим крылья, мой ангел высокий. <9 марта 1924>

327. ЛЕНИНГРАД ^{*}

Великие, порою, бывают перемены… Но, пламенные мужи, что значит этот сон? Был Петроград — он хуже, чем Петербург, — не скрою, — но не походит он — как ни верти — на Трою: зачем же в честь Елены — так ласково к тому же — он вами окрещен? <23 марта 1924>

328. АВТОМОБИЛЬ В ГОРАХ ^{*}

Сонет

Как сон, летит дорога, и ребром встает луна за горною вершиной. С моею черной гоночной машиной сравню — на волю вырвавшийся гром! Всё хочется — пока под тем бугром не стала плоть личинкою мушиной — слыхать, как прах под бешеною шиной рыдающим исходит серебром… Сжимая руль наклонный и упругий, куда лечу? У альповой лачуги — почудится отеческий очаг; и в путь обратный — вдавливая конус подошвою и боковой рычаг переставляя по дуге — я тронусь. <20 апреля 1924>

329. ПОДРУГА БОКСЕРА ^{*}

Дрожащая, в змеином платье бальном, и я пришла смотреть на этот бой. Окружена я черною толпой: мелькает блеск по вырезам крахмальным, свет льется, ослепителен и бел, посередине залы, над подмостком. И два бойца в сиянье этом жестком сшибаются… Один уж ослабел. И ухает толпа. Могуч и молод, неуязвим, как тень, — противник твой. Уж ты прижат к веревке круговой и подставляешь голову под молот. Всё чаще, всё короче, всё звучней бьет снизу, бьет и хлещет этот сжатый кулак в перчатке сально-желтоватой, под сердце и по челюсти твоей. Сутулишься и екаешь от боли, и напряженно лоснится спина. Кровь на лице, на ребрах так красна, что я тобой любуюсь поневоле. Удар — и вот не можешь ты вздохнуть, — еще удар, два боковых и пятый — прямой в кадык. Ты падаешь. Распятый, лежишь в крови, крутую выгнув грудь. Волненье, гул… Тебя уносят двое в фуфайках белых. Победитель твой с улыбкой поднимает руку. Вой приветственный, — и смех мой в этом вое. Я вспоминаю, как недавно, там, в гостинице зеркальной, встав с обеда, — за взгляд и за ответный взгляд соседа ты бил меня наотмашь по глазам. <11 мая 1924>

330. СМЕРТЬ

ПУШКИНА ^{*}

Он первый подошел к барьеру; очи так пристально горели, что Дантес нажал курок. И был встревожен лес: сыпучий снег, пугливый взмах сорочий… Пробита печень. Мучился две ночи. На ране — лед. В бреду своем он лез по книжным полкам, — выше… до небес… ах, выше!.. Пот блестел на лбу. Короче, — он умирал: но долго от земли уйти не мог. «Приди же, Натали, да покорми моченою морошкой»… И верный друг, и жизни пьяный пыл, и та рука с протянутою ложкой — отпало всё. И в небо он поплыл. <8 июня 1924>

331–332. ОБ АНГЕЛАХ ^{*}

1

Неземной рассвет блеском облил… Миры прикатили: распрягай! Подняты огненные оглобли. Ангелы. Балаган. Рай. Вспомни: гиганты промахивают попарно, торгуют безднами. Алый пар от крыльев валит. И лучезарно кипит божественный базар. И, в этом странствуя сиянье, там я купил — за песнь одну — женскую душу и в придачу нанял самую дорогую весну. 24 апреля 1924

2

Представь: мы его встречаем вот там, где в лисичках пень, и был он необычаен, как радуга в зимний день. Он хвойную занозу из пятки босой тащил. Сквозили снега и розы праздно склоненных крыл. Наш лес, где была черника и телесного цвета грибы, вдруг пронзен был дивным криком золотой, неземной трубы. И, он нас увидел; замер, оглянул людей, лес испуганными глазами и, вспыхнув крылом, исчез. Мы вернулись домой с сырыми грибами в узелке и с рассказом о серафиме, встреченном в сосняке. 8 июля 1924

333–335. ПЕТЕРБУРГ ^{*}

Три сонета

1

Единый путь — и множество дорог; тьма горестей — и стон один: «когда же?..» Что город мой? я забываю даже названья улиц… Тонет. Изнемог. Безлюдие. Остались только Бог, рябь под мостом, да музы в Эрмитаже, да у ворот луна блестит всё та же на мраморных ногтях гигантских ног. И это всё. И это всё на свете… В зеркальные туманы двух столетий гляделся ты, мой город, мой Нарцисс… Там, над каналом, круглыми камнями взбухал подъем, и — с дребезжаньем — вниз. Терзаем я утраченными днями… <24 августа 1924>

2

Терзаем я утраченными днями, и тленом тянет воздух неродной. Я сжал в алмаз невыплаканный зной, я духом стал прозрачный и упрямый. Но сны меня касаются краями орлиных крыл, — и снова, в час ночной, Нева чернеет, вздутая весной, и дышит маслянистыми огнями. Гранит шероховат. Внизу вода чуть хлюпает под баржами, когда к их мерному прислушаешься тренью. Вот ветерок возник по волшебству, — и с островов как будто бы сиренью повеяло… Прошедшим я живу. <24 августа 1924>

3

Повеяло прошедшим… Я живу там… далеко… в какой-то тьме певучей… Под аркою мелькает луч пловучий, — плеснув веслом, выходит на Неву. Гиганты ждут… Один склонил главу, всё подпирая мраморные тучи. Их четверо. Изгиб локтей могучий звездистую пронзает синеву. Чего им ждать? Что под мостами плещет? Какая сила в воздухе трепещет, проносится?.. О чем мне шепчет Бог? Мы странствуем, — а дух стоит на страже единый путь — и множество дорог; тьма горестей — и стон один: когда же? <24 августа 1924>