Стихотворения

Набоков Владимир Владимирович

263. ПАНИХИДА ^{*}

Сколько могил, Сколько могил, Ты — жестока, Россия! Родина, родина, мы с упованьем, Сирые, верные, греем последним дыханьем Ноги твои ледяные. Хватит ли сил? Хватит ли сил? Ты давно ведь ослепла… В сумрачной церкви поют и рыдают. Нищие, сгорбясь у входа, тебя называют Облаком черного пепла. Капает воск, Капает воск И на пальцах твердеет. Стонет старик пред иконою смуглой. Глухо молитву поют; звук тяжелый и круглый Катится, медлит, немеет… Капает воск, Капает воск, Как слеза за слезою. Плещет кадило пред мертвым, пред гробом. Родина, родина! Ты исполинским сугробом Встала во мгле надо мною. Мрак обступил, Мрак обступил… Неужели возможно Верить еще? Да, мы верим, мы верим И оскорбленной мечтою грядущее мерим… Верим, но сердце — тревожно. Сколько могил, Сколько могил, Ты — жестока, Россия! Слышишь ли, видишь ли? Мы с упованьем, Сирые, верные, — греем последним дыханьем Ноги твои ледяные. <1919>

264. У

КАМИНА ^{*}

Ночь. И с тонким чешуйчатым шумом зацветающие угольки расправляют в камине угрюмом огневые свои лепестки. И гляжу я, виски зажимая, в золотые глаза угольков, я гляжу, изумленно внимая голосам моих первых стихов. Серафимом незримым согреты, оживают слова как цветы: узнаю понемногу приметы вдохновившей меня красоты; воскрешаю я всё, что, бывало, хоть на миг умилило меня: ствол сосны пламенеющий, алый на закате июльского дня… 13 марта 1920

265. БЕЖЕНЦЫ ^{*}

Я объездил, о Боже, Твой мир, оглядел, облизал, — он, положим, горьковат… Помню пыльный Каир: там сапожки я чистил прохожим… Также помню и бойкий Бостон, где плясал на кабацких подмостках… Скучно, Господи! Вижу я сон, белый сон о каких-то березках… Ах, когда-нибудь райскую весть я примечу в газетке раскрытой, и рванусь, и без шапки, как есть, возвращусь я в мой город забытый! Но, увы, приглянувшись к нему, не узнаю… и скорчусь от боли; даже вывесок я не пойму: по-болгарски написано, что ли… Поброжу по садам, площадям, большеглазый, в поношенном фраке… «Извините, какой это храм?» И мне встречный ответит: «Исакий». И друзьям он расскажет потом: «Иностранец пристал, всё дивился…» Буду новое чуять во всем и томиться, как вчуже томился… 13 мая 1920

266. ПОЭТ ^{*}

Являюсь в черный день родной моей земли, поблекшие сердца в пыли поникли долу… Но, с детства преданный глубокому глаголу, нам данному затем, чтоб мыслить мы могли, как мыслят яркие клубящиеся воды, — я всё же, в этот век поветренных скорбей, молюсь величию и нежности природы, в земную верю жизнь, угадывая в ней дыханье Божие, лазурные просветы, и славлю радостно творенье и Творца, да будут злобные, пустынные сердца моими песнями лучистыми согреты… Начало 1920-х гг.

267. РОССИИ ^{*}

Не предаюсь пустому гневу, не проклинаю, не молю; как изменившую мне деву, отчизну прежнюю люблю. Но как я одинок, Россия! Как далеко ты отошла! А были дни ведь и другие: ты сострадательной была. Какою нежностью щемящей; какою страстью молодой звенел в светло-зеленой чаще смех пробуждающийся твой! Я целовал фиалки мая — глаза невинные твои, — и лепестки, всё понимая, чуть искрились росой любви… И потому, моя Россия, не смею гневаться, грустить… Я говорю: глаза такие у грешницы не могут быть! Начало 1920-х гг.

268. ТИХАЯ ОСЕНЬ ^{*}

У самого крыльца обрызгала мне плечи Протянутая ветвь. Белеет небосклон, И солнце на луну похоже, и далече, Далече, как дымок, восходит тонкий звон, Вон там, за нежно пожелтевшим Сквозным березняком, за темною рекой… И сердце мягкою сжимается тоской, И, сетуя, поет, и вторит пролетевшим Чудно-унылым журавлям, За облаками умолкая… А солнце круглое чуть тлеет; и такая Печаль воздушная блуждает по полям, Так расширяется, и скорбно, и прекрасно, Полей бледнеющая даль, Что сердцу кажется притворною, напрасной Людская шумная печаль. <20 февраля 1921>

269. «Был крупный дождь. Лазурь и шире и живей…» ^{*}

Был крупный дождь. Лазурь и шире и живей. Уж полдень. Рощицы березовой опушка И солнце мокрое. Задумчиво кукушка Считает золото, что капает с ветвей, И рада сырости пятнистая лягушка, И тонет в капельке уродик-муравей, И скромно гриб стоит, как толстый человечек, Под красным зонтиком, и зыблется везде Под плачущей листвой сеть огненных колечек, А в плачущей траве — серебряной звезде Ромашки — молится неистово кузнечик, И, по небу скользя, как будто по воде, Блистает облако… <20 февраля 1921>

270. РОДИНА ^{*}

Как весною мой север призывен! О, мятежная свежесть его! Золотой, распевающий ливень, А потом — торжество… торжество… Облака восклицают невнятно. Вся черемуха в звонких шмелях. Тают бледно-лиловые пятна На березовых светлых стволах. Над шумливой рекою — тяжелой От лазури влекомых небес — Раскачнулся и замер веселый, Но еще не уверенный лес. В глубине изумрудной есть место, Где мне пальцы трава леденит, Где, как в сумерках храма невеста, — Первый ландыш, сияя, стоит… Неподвижен, задумчиво-дивен Ослепительный, тонкий цветок… Как весною мой север призывен! Как весною мой север далек! <27 марта 1921>

271. МОЯ ВЕСНА ^{*}

Всё загудело, всё блеснуло, так стало шумно и светло! В лазури облако блеснуло, как лебединое крыло. И лоснится, и пахнет пряно стволов березовых кора, и вся в подснежниках поляна, и роща солнечно-пестра. Вот серые, сырые сучья, вот блестки свернутых листков… Как спутываются созвучья гремящих птичьих голосов! И, многозвучный, пьяный, вольный, гуляет

ветер, сам не свой. И ухает звон колокольный над темно-синею рекой! Ах, припади к земле дрожащей, губами крепко припади к ее взволнованно звенящей, благоухающей груди! И, над тобою пролетая, божественно озарена, пусть остановится родная, неизъяснимая весна! <1 мая 1921>

272. ПЕТЕРБУРГ ^{*}

Так вот он, прежний чародей, глядевший вдаль холодным взором и гордый гулом и простором своих волшебных площадей, — теперь же, голодом томимый, теперь же, падший властелин, он умер, скорбен и один… О город, Пушкиным любимый, как эти годы далеки! Ты пал, замученный, в пустыне… О город бледный, где же ныне твои туманы, рысаки, и сизокрылые шинели, и разноцветные огни? Дома скосились, почернели, прохожих мало, и они при встрече смотрят друг на друга глазами, полными испуга, в какой-то жалобной тоске, и все потухли, исхудали: кто в бабьем выцветшем платке, кто просто в ветхом одеяле, а кто в тулупе, но босой. Повсюду выросла и сгнила трава. Средь улицы пустой зияет яма, как могила; в могиле этой — Петербург… Столица нищих молчалива. В ней жизнь угрюма и пуглива, как по ночам мышиный шурк в пустынном доме, где недавно смеялись дети, пел рояль и ясный день кружился плавно — а ныне пыльная печаль стоит во мгле бледно-лиловой; вдовец завесил зеркала, чуть пахнет ладаном в столовой, и, тихо плача, жизнь ушла. Пора мне помнится иная: живое утро, свет, размах. Окошки искрятся в домах, блестит карниз, как меловая черта на грифельной доске. Собора купол вдалеке мерцает в синем и молочном весеннем небе. А крутом — числа нет вывескам лубочным: кривая прачка с утюгом, две накрест сложенные трубки сукна малинового, ряд смазных сапог, — иль виноград и ананас в охряном кубке, или, над лавкой мелочной, — рог изобилья полустертый… О, сколько прелести родной в их смехе, красочности мертвой, в округлых знаках, в букве ять, подобной церковке старинной! Как, на чужбине, в час пустынный, всё это больно вспоминать!

*

Брожу в мечтах, где брел когда-то. Моя синеющая тень струится рядом, угловато перегибаясь. Теплый день горит и ясно и неясно. Посередине мостовой, седой в усах, городовой столбом стоит, и дворник красный шуршит метлою. Не горя, цветок жемчужный фонаря, закрывшись сонно, повисает на тонком, выгнутом стебле. (Он в час вечерний воскресает, и свет сиреневый во мгле жужжит, втекая в шар сетистый, и мошки ластятся к стеклу.) Торчит из будки, на углу, зеленовато-водянистый юмористический журнал. Три воробья неутомимо клюют навоз. Проходят мимо посыльный с бляхой, генерал; в носочках лунных франт дебелый; худая барышня в очках; другая, в шляпе нежно-белой и с завитками на щеках, чуть отуманенных румянцем; газетчик; праздный молодец; в галошах мальчик с пегим ранцем; шаров воздушных продавец (знакомы с детства гроздь цветная, передник, ножницы его). Гляжу я, всё запоминая, не презирая ничего… Морская улица. Под аркой, на красной внутренней стене бочком торчат, как гриб на пне, часы большие. Синью жаркой, перед дворцом, на мостовой сияют лужи, и ограда в них отразилась. Там, вдоль сада, над обольстительной Невой, в весенний день пройдешь, бывало: дворцы как призраки легки, весна гранит околдовала, и риза синяя реки вся в мутно-розовых заплатах. Два смуглых столбика крылатых за ней, у биржи, различишь. Идет навстречу оборванец: под мышкой клетка, в клетке чиж; повеет Вербой… Влажный глянец на листьях липовых дрожит; со скрипом жмется баржа к барже; по круглым камням дребезжит пролетка грязная, — и стар же убогий ванька, день-деньской на облучке сидящий криво, как кукла мягкая… Тоской туманной, ласковой, стыдливой, тоскою северной весны цвета и звуки смягчены. Да, были дни, — но беззаконно сменила буря тишину. Я помню, город погребенный, твою последнюю весну, когда на площади Дворцовой, махая тряпкою пунцовой, вприсядку лихо смерть пошла! Уже зима тускнела, мокла, фиалка первая цвела, но сквозь простреленные стекла цветочных выставок протек иных, болезненных растений слащавый дух, подобный тени блудницы пьяной, и цветок бумажный, яростный и жалкий, заместо мартовской фиалки, весной искусственной дыша, алел у каждого в петлице. В своей таинственной темнице Невы крамольная душа очнулась; буйная свобода ее окликнула, — но звон могучий, вольный ледохода иным был гулом заглушен… Неискупимая година! Слепая жизнь над бездной шла: за ночью ночь, за мглою мгла, за льдиной тающая льдина… Пьянел неистовый народ. Безумец, каторжник, мечтатель, поклонник радужных свобод, картавый плут, чревовещатель, — сбежались все; и там и тут, на площадях, на перекрестках, перед народом на подмостках захлебывался бритый шут… Не надо, жизнь моя, не надо! К чему их вопли вспоминать? Есть чудно-грустная отрада: уйти, не слушать, отстранять день настоящий, как глухую завесу, видеть пред собой не взмах пожаров в ночь лихую, а купол в дымке голубой, да цепь домов, веселых, хмурых, оливковых, лимонных, бурых, и кирку, будто паровоз в начале улицы, над Мойкой. О, как стремительно, как бойко катился поезд, полный грез, — мои сверкающие годы! Крушенье было. Брошен я в иные, чуждые края, гляжу на зори через воды, среди волнующейся тьмы… Таких, как я, немало. Мы блуждаем по миру бессонно и знаем: город погребенный воскреснет вновь; всё будет в нем прекрасно, радостно и ново, — а только прежнего, родного, мы никогда уж не найдем… <17 июля 1921>