Стихотворения

Ходасевич Владислав Фелицианович

Невеста

Напрасно проросла трава На темени земного ада: Природа косная мертва Для проницательного взгляда. Не знаю выси я творца, Но знаю я свое мученье И дерзкой волею певца Приемлю дерзкое решенье. Смотри, Молчальник, и суди: Мертва лежит отроковица, Но я коснусь ее груди — И, вставши, в зеркало глядится. Мной воскрешенную красу Беру, как ношу дорогую, — К престолу Твоему несу Мою невесту молодую. Разгладь насупленную бровь, Воззри на чистое созданье, Даруй нам вечную любовь И непорочное слиянье! А если с высоты Твоей На чудо нет благословенья — Да будет карою моей Сплошная смерть без воскресенья. 13–16

апреля 1922 Петроград

Сборник «Европейская ночь» (1927)

Петербург

Напастям жалким и однообразным Там предавались до потери сил. Один лишь я полуживым соблазном Средь озабоченных ходил. Смотрели на меня — и забывали Клокочущие чайники свои; На печках валенки сгорали; Все слушали стихи мои. А мне тогда в тьме гробовой, российской, Являлась вестница в цветах, И лад открылся музикийский Мне в сногсшибательных ветрах. И я безумел от видений, Когда чрез ледяной канал, Скользя с обломанных ступеней, Треску зловонную таскал, И, каждый стих гоня сквозь прозу, Вывихивая каждую строку, Привил-таки классическую розу К советскому дичку. 12 декабря 1925 Chaville

* * *

Жив Бог! Умен, а не заумен, Хожу среди своих стихов, Как непоблажливый игумен Среди смиренных чернецов. Пасу послушливое стадо Я процветающим жезлом. Ключи таинственного сада Звенят на поясе моем. Я — чающий и говорящий. Заумно, может быть, поет Лишь ангел. Богу предстоящий,— Да Бога не узревший скот Мычит заумно и ревет. А я — не ангел осиянный, Не, лютый змий, не глупый бык. Люблю из рода в род мне данный Мой человеческий язык: Его суровую свободу, Его извилистый закон… О, если б мой предсмертный стон Облечь в отчетливую оду! 4 февраля — 13 мая 1923 Saarow

* * *

Весенний лепет не разнежит Сурово стиснутых стихов. Я полюбил железный скрежет Какофонических миров. В зиянии разверстых гласных Дышу легко и вольно я. Мне чудится в толпе согласных — Льдин взгроможденных толчея. Мне мил — из оловянной тучи Удар изломанной стрелы, Люблю певучий и визгучий Лязг электрической пилы. И в этой жизни мне дороже Всех гармонических красот — Дрожь, побежавшая по коже, Иль ужаса холодный пот, Иль сон, где, некогда единый,— Взрываясь, разлетаюсь я, Как грязь, разбрызганная шиной По чуждым сферам бытия. 24–27 марта 1923 Saarow

Слепой

Палкой щупая дорогу, Бродит наугад слепой, Осторожно ставит ногу И бормочет сам с собой. А на бельмах у слепого Целый мир отображен: Дом, лужок, забор, корова, Клочья неба голубого — Всё, чего не видит он. 8 октября 1922 Берлин 10 апреля 1923 Saarow

* * *

Вдруг из-за туч озолотило И столик, и холодный чай. Помедли, зимнее светило, За черный лес не упадай! Дай посиять в румяном блеске, Прилежным поскрипеть пером. Живет в его проворном треске Весь вздох о бытии моем. Трепещущим, колючим током С раздвоенного острия Бежит — и на листе широком Отображаюсь… нет, не я: Лишь угловатая кривая, Минутный профиль тех высот, Где, восходя и ниспадая, Мой дух страдает и живет. 19–28 января 1923 Saarow

У моря

1

Лежу, ленивая амеба, Гляжу, прищуря левый глаз, В эмалированное небо, Как в опрокинувшийся таз. Все тот же мир обыкновенный, И утварь бедная все та ж. Прибой размыленною пеной Взбегает на покатый пляж. Белеют плоские купальни, Смуглеет женское плечо. Какой огромный умывальник! Как солнце парит горячо! Над раскаленными песками, И

не жива, и не мертва, Торчит колючими пучками Белесоватая трава. А по пескам, жарой измаян, Средь здоровеющих людей Неузнанный проходит Каин С экземою между бровей. 15 августа 1922 Misdroy

2

Сидит в табачных магазинах, Погряз в простом житье-бытье И отражается в витринах Широкополым канотье. Как муха на бумаге липкой, Он в нашем времени дрожит И даже вежливой улыбкой Лицо нездешнее косит. Он очень беден, но опрятен, И перед выходом на пляж Для выведенья разных пятен Употребляет карандаш. Он все забыл. Как мул с поклажей, Слоняется по нашим дням, Порой просматривает даже Столбцы газетных телеграмм, За кружкой пива созерцает, Как пляшут барышни фокстрот,— И разом вдруг ослабевает, Как сердце в нем захолонет. О чем? Забыл. Непостижимо, Как можно жить в тоске такой! Он вскакивает. Мимо, мимо, Под ветер, на берег морской! Колышется его просторный Пиджак — и, подавляя стон, Под европейской ночью черной Заламывает руки он. 2 сентября 1922 Берлин

3

Пустился в море с рыбаками. Весь день на палубе лежал, Молчал — и желтыми зубами Мундштук прокуренный кусал. Качало. Было все немило: И ветер, и небес простор, Где мачта шаткая чертила Петлистый, правильный узор. Под вечер буря налетела. О, как скучал под бурей он, Когда гремело, и свистело, И застилало небосклон! Увы, он слушал не впервые, Как у изломанных снастей Молились рыбаки Марии, Заступнице, Звезде Морей! И не впервые, не впервые Он людям говорил из тьмы: «Мария тут иль не Мария — Не бойтесь, не потонем мы». Под утро, дымкою повитый, По усмирившимся волнам Поплыл баркас полуразбитый К родным песчаным берегам. Встречали женщины толпою Отцов, мужей и сыновей. Он миновал их стороною, Угрюмой поступью своей Шел в гору, подставляя спину Струям холодного дождя, И на счастливую картину Не обернулся уходя. 9 декабря 1922 — 20 марта 1923 Saarow

4

Изломала, одолевает Нестерпимая скука с утра. Чью-то лодку море качает, И кричит на песке детвора. Примостился в кофейне где-то И глядит на двух толстяков, Обсуждающих за газетой Расписание поездов. Раскаленными брызгами брызжа, Солнце крутится колесом. Он хрипит сквозь зубы: «Уймись же!» — И стучит сухим кулаком. Опрокинул столик железный, Опрокинул пиво свое. Бесполезное — бесполезно: Продолжается бытие. Он пристал к бездомной собаке И за ней слонялся весь день, А под вечер в приморском мраке Затерялся и пес, как тень. Вот тогда-то и подхватило, Одурманило, понесло, Затуманило, закрутило, Перекинуло, подняло: Из-под ног земля убегает, Глазам не видать ни зги — Через горы и реки шагают Семиверстные сапоги. 10 декабря 1922 — 19 марта 1923 Saarow

Берлинское

Что ж? От озноба и простуды — Горячий грог или коньяк. Здесь музыка, и звон посуды, И лиловатый полумрак. А там, за толстым и огромным Отполированным стеклом, Как бы в аквариуме темном, В аквариуме голубом — Многоочитые трамваи Плывут между подводных лип, Как электрические стаи Светящихся ленивых рыб. И там, скользя в ночную гнилость, На толще чуждого стекла В вагонных окнах отразилась Поверхность моего стола,— И, проникая в жизнь чужую, Вдруг с отвращеньем узнаю Отрубленную, неживую, Ночную голову мою. 14–24 сентября 1922 Берлин