Стихотворения

Штейгер Анатолий Сергеевич

* * *

Все об одном… На улице, в бюро, За книгой, за беседой, на концерте. И даже сны… И даже (как старо!) Вот вензель чертит и сейчас перо. И так – до смерти. Да и после смерти.

* * *

Здесь главное конечно не постель Порука – никогда не снится твое тело, И значит не оно единственная цель (Об этом говорить нельзя - но наболело.) Я бы не брал теперь твоей руки... Упорно не искал твоих прикосновений, (Как будто невзначай волос, плеча, щеки) - Не это для меня всего бесценней. Я стал давно грустнее и скромней... С меня довольно знать, что ты живешь на свете, А нежность (и все то что в ней и что под ней), Привыкла ничего ждать - за годы

эти... Как мало все же нужно для любви Чем больше отдаешь, тем глубже и сильнее Лишь об одном молю и день, и ночь – живи А где и для кого - тебе уже виднее.

* * *

Бывает чудо, но бывает раз. И тот из нас, кому оно дается, Потом ночами не смыкает глаз, Не говорит и больше не смеется. Он ест и пьет – но как безвкусен хлеб… Вино совсем не утоляет жажды. Он глух и слеп. Но не настолько слеп, Чтоб ожидать, что чудо будет дважды.

Божий Дом

От слов пустых устала голова, Глазам в тумане ничего не видно… Ах, неужели празныя слова Произносились не странно и не стыдно? Ведь, вся земля: такой-же Божий Дом, Как небеса, планеты и созвездья, – Так отчего же, поселившись в нем, Мы не боимся божьего возмездья? Пройдет угар ненужной суеты, Что было тайно, снова станет явно. Виновны все: – виновен даже ты, И без конца виновен я, подавно… Поля покроет синеватый снег, Но мы не станем радостней и чище… Земля, земля! Что сделал человек С тобой, веселое Господнее жилище?

* * *

Не до стихов… Здесь слишком много слез В безумном и несчастном мире этом. Здесь круглый год стоградусный мороз Зимою, осенью, весною, летом. Здесь должен прозой говорить всерьез Тот, кто дерзнул назвать себя поэтом.

* * *

До вечера еще такой далекий срок, Еще так много лжи, усталости и муки, А ты уже совсем почти свалился с ног И, двери заперев, тайком, ломаешь руки. Как будто бы помочь сумеет здесь засов, Как будто жизнь пройти не может через щели. Сдавайся по добру! И несколько часов Старайся дотянуть хотя бы еле-еле...

Нежность

I

Не в памяти, а в нежности Остался острый след. Доныне по безбрежности Лечу былому вслед. И думаю, и думаю, Хоть знаю — не вернуть. Благослови тоску мою Полуночная жуть.

II

Памяти изменчивой не верьте: Поседев, былое не отдаст. Только нежность сохранить от смерти, Никому на свете не предаст. Только нежность. От прикосновенья Родилась и выросла она. Только быстрой нежности мгновенья Опьяняют благостней вина. Ей одной изверившейся — верю, Клятвой нерушимой не свяжу, Самое заветное доверю, Самое заветное скажу.

СИНЯЯ РУБАШКА.

1.

Вряд ли это лишь воображенье: Сквозь бессонницу и темноту Вспоминаю каждое движенье Каждый жесть и каждую черту... Папиросу вечную во рту...

2.

Стыдно, смешно и тяжко Помнить годами вздор: Синюю эту рубашку, Синий ее узор; Ворот ее «на распашку»; Пояс, на поясе пряжку...

3.

Пусть теперь больничная постель Приковала скоро год на месте, Пусть давно за тридевять земель Ты теперь... И вот не шлешь известий... В прошлом были эти шесть недель, Что мы в Ницце проводили вместе.

ДРУЖБА

1

Где-то теперь мой друг? Как-то ему живется? Сердце, не верь, что вдруг В двери раздастся стук: Он никогда не вернется. Мне

ли, себе на зло? (Или ему повезло).

2

Одна мечта осталась — о покое. Не надо дружбы, все слова пусты, И это слово — самое пустое. (Для дружбы надо, чтобы было двое, Одним был я, другим был воздух: ты)

60-е ГОДЫ

М. Цветаевой

В сущности, это как старая повесть «Шестидесятых годов дребедень»… Каждую ночь просыпается совесть И наступает расплата за день. Мысли о младшем страдающем брате , Мысли о нищего жалкой суме, О позабытом в больничной палате, О заключенном невинно в тюрьме. И о погибших во имя свободы, Равенства, братства, любви и труда. Шестидесятые вечные годы… («Сентиментальная ерунда»?) <1935— 1939 гг.>

* * *

Опять Сентябрь. Короткий промежуток Меж двух дождей. Как тихо в Сентябре! В такие дни, не опасаясь шуток, Мы всё грустим о правде и добре. В такие дни все равно одиноки. Кто без семьи и кто еще в семье... Высокий мальчик в школе на уроке Впервые так согнулся на скамье. Старик острее помнит о прошедшем, О, если б можно сызнова начать И объяснить, что он был сумасшедшим... Но лучше скомкать все и замолчать. А в поле сырость, сумерки, безмолвье, Следы колес, покинутый шалаш... Убогим — хлеба, для больных — здоровье И миру — мир Ты никогда не дашь.

* * *

Все может быть... Быть может есть — не рай, Но что-нибудь, что отвечает раю: Неведомый и непонятный край, В котором... Только что я, в общем, знаю... Но может быть... И если это есть, То что нам делать в сущности на свете — Ходить в кафе? работать? спать и есть? Но мы не дети, мы, увы, не дети. ...переступить невидимую грань И все вдруг станет радостней и чище. Отец и няня... Няня, няня, встань, Зачем ушла из детской на кладбище. Я без тебя так страшно одинок, Я о тебе, тридцатилетний, плачу. (Я даже схоронить ее не мог, Припасть к руке. Увидеть дроги, клячу). Еще хоть раз поговорить с отцом, Там время может быть у нас найдется. Не так как было пред его концом... Но кто мог знать, что он уж не вернется. Он уходил на час, а не на век И, вот, упал у Городского Сада... Усталый, важный, грустный человек, Проживший жизнь (несладкую) как надо. И этот друг... Хотя, какой он друг, (Но он мог стать мне самым лучшим другом), В большой палате окнами на юг, Он на платок в крови глядел с испугом. В начале мы не говорили с ним, Потом минуту, (я ходил к другому), Но много надо ли от нас больным... В больнице все не так и по иному. Умней бы было ехать не простясь... — Ты будешь жить. (Впервые «ты» как дети, Сказали мы краснея и стыдясь). На третий день ты умер на рассвете. ...и несколько других еще имен Наедине я часто повторяю... А если смерть короткий только сон? Но как узнать... Я ничего не знаю...

* * *

Мы, уходя, большой костер разложим Из писем, фотографий, дневника. Пускай горят... Пусть станет сад похожим На крематориум издалека.

* * *

За тридцать лет, прожитых в этом мире, Ты мог понять (и примириться мог), Что счастья нет, что дважды два четыре, А остальное — трусость и подлог... За ложь, что нам рассказывала нянька, Не раз, не два мы разбивали лоб... Но, зашатавшись с горя, ванька-встанька Опять встает — и так по самый гроб. Душа давным-давно окаменела, Но человек еще живет и ест И даже не торопит, чтобы белый Кроили саван и стругали крест...