Стихотворения

Бурлюк Николай Давидович

* * *

Восстали тысячи людей, Каждый жаждет жить стократно, Но косою, меж зыбей Машет смерти жирноатом…

«Не девочка а сексуал скелет…»

Op. 28.

Не девочка а сексуал скелет Она на фоне электричьей станции Что черною трубой дырявит небо Тыкает парню пальцем в жилет Дай папироску… Румянится Парня лицо, от оспин рябо…

«На этот раз весны не воспою…»

Op. 29.

На этот раз весны не воспою На этот год крылатой не прославлю Пропахшей кровью травлю Засохшим сердцем познаю. В горах опубликованы зеленые листочки Но

на панелях вырос ржаво гвоздь Об острый зуб сердец царапается кость Бессильны здесь вешнедождя примочки. Я этот год весны не воспою Пускай лесах о ней щебечет птица Тепла весеннего истица Потомок тех что множились раю… Из кирпичей не выстроишь гнезда Из птах любая — гореурбанистка В лесу премьер здесь жалкая хористка Что в безработице всегда. Пускай на межах славят вешнежребий На улицах весной не убежден авто Ее дебют, не даст реклам никто И я как все. Не вырваться из крепи.

«Луна, хихикая по городу кастрюли чистит…»

Op. 30.

Луна, хихикая по городу кастрюли чистит, Чтобы сияли каждой подворотне; Истерзанных газет теперь заметней листья И прошлого плевки зловонней и несчетней Бреду, костыль мне теребит подмышку, Измученный тропой, где шаг скользит: Когда придет заря, чтоб сделать передышку Глазетовый и черный не раскрыт… Бездомные, приклеившись к газетам на бульварах Иль в швах застряв домоцементных стен, Улиток позах спят поджарых — Тоскливых нитей дней бесчислье веретен… Спят, спят… Жизнь — жесткий сон… Им светит лунный Эдисон.

(2 часа ночи. Юнион Сквер 1926, 1929)

Сравнение между женщиной и жел. дорогой

Op. 31.

Вся прямая, вся стальная Нету мягкого нигде; Шпал, и рельс, и камня стая и ее не оглядеть! Сколько гвоздиков, заклепок, Нарезок, гаек, и винтов; Пронести их мимо клекот Поезд бешено готов; Есть и им вознагражденье И за ними есть уход: Их помажут с наслажденьем, Пыль надсмотрщик с них сотрет.

1929 г.

Саут Орендж. Н<ъю->Дж<ерси>;

вагон жел. дор.

«В квартирах богачей — ничей!..»

Op. 32.

В квартирах богачей — ничей! Но на лугу веду я дружбу с пнями, С веселой луковкой, с легчайшим мотыльком; Я их упрямый собеседник. С годами стал умней, с годами знаю с кем и говорить Как камень с Кеми, Пустынником брожу по городу. Здесь одиночество с громадной буквы На вывесках, на каждой из тротуарных плит Начертано. Антонии стремилися в пустыню; Приди и стань на Вашингтоне сквере И будешь столпником, как столп стоят… Лишь не мешай прохожим — затолкают.           К сторонке Стань и медленно смотри на суету Длиннейшей авеню. На ней находятся в громадном гробе — доме Мозги людей, что раньше жили были, На ней соборы, банки и конторы; На ней богатство, запах газолина И нищета, Что языком сухие губы лижет, Идя вблизи витрин. Всегда, всегда один; Всегда в броне закован, в латы одиночества. Кругом милльоны глаз, Следящие небрежно за тобой… Но дела нет им до твоих затей, До планов землю озарить веселым смехом счастья. Лишь надобно, чтоб люди поделились хорошим всем, А злое спрятали в холодные гроба, замки судьбы, Решетки и подвалы воли злой… О, жизнь хитрее старых библиотек; Из прежних кладов, что зарыты там Едва ли прочитаешь столько — котик Шершавым язычком лизнет… И все… Где череп, что Старый мир, Наследье прошлого вместить бы мог? Где тот кулак, что оплеуху Отжившей красоте нанесть бы мог?.. Малы, малы задачи, Мелочны умы. Сегодня — день, как речка пересох… По камешкам ничтожества бредут, Иль в рытвинах застряв взывают, как младенцы, Упавшие

от млечности грудей…

* * *

Кругом лишь город город город Кругом отрыжка или голод Кругом толпа но ты — один, Как потопающий средь льдин!

«Над Вульвортом утро сегодня раскисшее…»

Op. 33

Над Вульвортом утро сегодня раскисшее Асфальт отсырел и расползся селедкой Небо нависшее Потной обмоткой Желтым лучи неуверенным светом Тычутся в брюхо витрин А полицейский торчит пистолетом Автомобильных родин. Город сегодня… соплив.

«Луна над Нью-Йорком луна над домами…»

Op. 35

Луна над Нью-Йорком луна над домами В лазури прогорклой Прошепчем меж нами Квадраты окошек шныряют авто Жужжание мошек подскажет нам кто Утес неподвижен луна не стоит Над правнуком хижин — летучий болид.

В парикмахерской

Op. 36

Гляделся зеркало себя не узнавал… Старушка смазанно болталась на клюке Зал брадобрейни исчезал: утопленник в реке… И лампион избалтывался языками света На улице безумьем нарастал экпресс Но темноты бессильным было veto Продлить на перекрестках блудоспрос. Но грохот нарастал: едва жужжа вдали, Он манией в болезненном прогрессе Как будто ребрами прочавкали Стальными из-за леса… Зубами тенькая растягивая сумки легких Вдруг оглушал чтоб стать воспоминаньем И голова болталась — целлулоид Что вспыхнет при одном прикосновеньи…

1928 г. Нью-Йорк, 10 ул.

«Давно отрекались от тел сами…»

Op. 37.

Давно отрекались от тел сами И садились на тряских коней… Теперь мои строки диктованы рельсами Миганьем подземных огней. Вымыслов мачех под домных повесами Что мчатся под городом с хрюканьем злым В своем трехэтажьи ярясь как козлы…

Один не покорился!

Op. 38

. . . . . . . . . . . . . . . К ручью когда на миг склоняюсь Зрю чечевицей дни Нью-Йорка Где массы видом изменяясь Льют Ниагарами с пригорка Где пароходы стаей жадой Приникли к сиськам пристаней Где цеппелины — тучи стадны Подобясь скопищам людей Где банки полны желтым блеском Как биллионы глаз тигриц Нет Эсесера перелесков И нив причесанных ресниц Где человек над человеком Как кучер на коне сидит Где бедный в богача опеке Что смерти лишь не повредит! Вздыбяся к небу в землю врос Зараза денег — в древность троны Теперь моленье и вопрос Но вместо плача слышен грохот Звездится поезд черноте Нечеловеческий то хохот Урчит в нью-йоркском животе. На человека человек идет звенящей чехардой И в этом их проходит век… Я здесь один кто не на службе С болезнью злой не знаю дружбы; Средь сострадаемых калек Нью-Йоркское столпотворенье Не чту беднятскою душой.

Ночь старика-бездомца

Op. 39

. . . . . . . . . . . . . . . Старик бездомец — всеми позабыт… Его коты фантасты лапкою приветят Иль коркою банана дети Бросают вслед ему раскрашивая быт… Последней истекши, как лава, слезою Скрежещет в холодную ночь Застыло проносит заплаты: Узор нищеты и проворства иглы… А небе гордятся из мрамора хаты Огней столподомы на плоскости мглы. Воткнется врастяжку стезею, Выхерив самое слово: «помочь»… Проблеет гнойливо облезшей козою В панельную скверовотумбную ночь… А в городе: роскошь ползет через горло, Хрусталь и меха, и каменья и чар, Ароматов, духов бесконечье; месголлы, Афинских ночей наслаждений очаг.